Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Пусти, хоть пологом-то закроюсь от Петьки, — глухо проговорила Наташка и, натянув полог, прикрутила лампу.

Сначала Наташка была почти убеждена, что, приняв Гришку Степанова, никакого особого преступления не сделала. Она считала, что осудить ее за это мог только Ванька. Но Ванька сам виноват — забывает про свою веселую и ласковую жену. А Гришка даже по такому времени рискнул побыть с нею, а там хоть трава не расти!

Гришка настойчиво спрашивал:

— Можешь еще крепче поцеловать?

И Наташка целовала еще крепче.

Нетерпеливое, томящее желание ласки у Наташки прошло, и она сразу же вспомнила про Ваньку. Представилось, что он уже вернулся из поездки с обозом и уже узнал, что Гришка побывал у нее в гостях. В мыслях Наташка смело спорила с мужем о том, кто из них больше виноват в случившемся. Она ждала момента, чтобы наедине объясниться с мужем… Но Ванька оказывался то в окружении людей, пришедших по делам в совет, то в школе выслушивал нужды учителей, то с активистами ходил по кулацким дворам, то выезжал на борьбу с бандитами, то снова отправлялся с хлебным обозом в холодную и опасную дорогу…

«А что, если бы пришлось оправдываться перед мужем при его товарищах? — с ужасом подумала она, лежа рядом с Гришкой. — С первого же слова они бы стали на сторону Ваньки, посмотрели бы на нее ледяными глазами и отвернулись. Совсем бы отвернулись… Куда же я тогда одна подамся?..»

И удивительно, что не успела она так подумать, как Филипп Бирюков сейчас же ответил на ее немой вопрос:

«Иван, ты пристрой ее к бандитам в кухарки. А то они все время на сухомятке…»

«Верно! Гришка Степанов тоже не нынче-завтра к ним подастся!» — услышала она голос мужа…

Наташке стало тесно на кровати и трудно дышать, а Гришка, не догадываясь о ее душевных тревогах, покуривая, умиротворенно рассказывал:

— Ты нынче мне хороша, как крепкая водка: любую тоску можешь заглушить. А то, что вы тут все красные, — так это будто еще лучше: в самом пекле бушую с тобой — интересно! — Он засмеялся и кинул окурок с огнем куда-то в передний угол.

— А ну, отважный, подайся-ка, — угрюмо сказала Наташка и, оттолкнув Гришку, встала. Она сунула ноги в калоши, накинула ватную кофту и шерстяной шарф и направилась к двери.

— Ты куда это?

— На холод, остудиться — нехорошо стало…

— С чего бы? — спросил Гришка.

Наташка не ответила. Во дворе было тихо, не сильно морозило: мороз сразу охватил Наташке лоб и вместе с густым чистым воздухом освежающей струей проник в грудь; снег под калошами заскрипел каким-то ворчливым скрипом… Наташка зашла к овцам, зажгла висевший на низком перерубе фонарь: три овцы и две козы, должно быть, по привычке, не удивились ее появлению… Но Наташка больше беспокоилась по такому морозу не об овцах, а о свинье, которая вот-вот должна была опороситься. Свинья повернула голову в сторону фонаря, но вставать не захотела. Серовато-синий живот в темных пятнах вздрагивал то в одном, то в другом месте.

«Похоже, что сегодня будет», — подумала Наташка и решила принести свинье побольше соломы. За низкой скирдой, сложенной в тридцати — сорока шагах от Андреева амбара, Наташка столкнулась с самим Андреем, и он сказал ей так, будто давно собирался сказать это:

— Ты, соседка, — никогда он так не называл Наташку, — гостя принимаешь в свое удовольствие, а я мерзну около амбара. Зерно в нем государственное, а гость у тебя — ненадежный…

Наташка заметила, как Андрей, говоря о ненадежном госте, сунул поглубже под мышку приклад винтовки.

— Дядя, я сейчас выпровожу его. Ты зайди во двор, чтобы он видал в окно…

У Хвиноя в сенцах было совсем маленькое окошко. Его прорубили для того, чтобы видеть гумно, но так как на гумне не было ничего, о чем стоило бы тревожиться, об окошке этом давно забыли. Давно уже из него вытащили стекло и раму. И остался один проем. Зимой его затыкали жгутом соломы, а летом, для прохлады, оставляли открытым, и он служил лазом для беленького Хвиноева кота, которого за любовь полежать на мягком прозвали «Господин важный».

Гришке Степанову, завидевшему в окно Андрея, стоявшего с винтовкой около крыльца, пришлось срочно воспользоваться лазом Господина важного. Но бедра у Гришки были куда шире и толще, чем у беленького кота, и он немало покрутился, пока пролез сквозь тесную дыру. Положение у него, пока он вылезал, было настолько нелепым, что Наташку несколько секунд душил смех. Но вдруг именно то, что вызывало смех, обернулось к ней своей унизительной, грязной стороной, и она зарыдала. Лампа, которой Наташка присвечивала Гришке, задрожала, замигала у нее в руке.

— Что же мне теперь делать? — кинулась она к вошедшему в сенцы Андрею.

— Теперь-то уж ясно, что делать, Заразу выкурили, я пойду домой отогреваться и спать, иди и ты… Сон не будет приходить, посматривай на амбар… А слезы у тебя правильные. Ваньку мы с тобой не станем расстраивать, А ты уж твердо держи нашу линию…

— Ну, спасибо тебе, дядя! Спасибо, — сдерживая слезы, говорила Наташка уходившему Андрею.

Уже третьи сутки Андрей Зыков жил в большой тревоге. Особенно одолевала она его по ночам, когда дневные хлопоты не мешали размышлениям… Думал он, что телефонная связь с округом почему-то оборвана, что амбары с реквизированным хлебом могут поджечь местные кулаки и подкулачники, осмелевшие оттого, что на хутора стали делать налеты небольшие бандитские шайки.

Но больше всего томили Андрея думки об обозе с хлебом, отправленном на далекую станцию, да еще на волах.

«Волы не подкованные… Дорога там теперь прикатанная: не одни наши везут хлеб…», — размышлял он, стараясь отогнать от себя мысль о возможности нападения бандитов на обоз. Но она все кружилась вокруг Андрея, а к полуночи завладела им полностью. Он живо представлял себе, как бандиты нападали на обоз. Нападали они конной лавой, внезапно, и вовсе не с той стороны, откуда их ожидали.

«Конечное дело, бандиту, ему не дашь совет: наступай только с этой стороны — мы приготовились, дескать, встречать тебя отсюда… Он попрется с любой стороны, было бы ему выгодно…» — вздыхал он.

В воображении Андрея схватка с бандитами неизбежно кончалась поражением наших. Храбро дравшийся Иван Николаевич Кудрявцев оказывался распростертым на снегу, а молодое, почти юношеское лицо его, безжизненно устремленное в зимнее небо, было страшно обезображено ударом палаша.

«Видать, моя голова плохо устроена. Ну почему же обязательно их верх, а не наш?.. Почему обязательно им удастся изрубить Ивана Николаевича?..»

В глубине сердца у него был ответ на эти вопросы: сила в казачьих хуторах была на стороне богатых. Стоило десятку надежных советских активистов уйти с обозом, как уже Андрею не с кем было и поговорить по душам: одни из оставшихся были его врагами, другие боялись быть друзьями, потому что не знали, уцелеет ли молодая, не совсем еще понятная им советская власть, третьи тоже были ненадежными, потому что, рассчитывая на помощь советской власти, сами не хотели помогать ей…

«В такой стае весело не загогочешь, — подумал Андрей. — Вот и лезет в голову одно плохое… Лучше, если б обоз снарядили в два раза больший. Сразу подняли бы почти весь хлеб, поднялись бы и сами с ним. Или доставили бы его до места назначения, или полегли бы за него, а это, считай, за советскую власть… Было бы так — был бы и я с ними в дороге. В хорошей компании и помирать веселей…» И он снова вздохнул и заворочался.

— Видать, печь здорово нагрелась, крутишься ты на ней, как укушенный, — заметила со своей кровати Елизавета Федоровна, жена Андрея.

— Да нет, печь ничего… Мысли мои около обоза, — сказал Андрей, поднялся и, свесив ноги, стал крутить цигарку.

Жена помолчала и только после того, как он зажег спичку, прикурил и открыл заслонку, чтобы не надымить в комнате, начала рассказывать мужу все свои новости.

Эта грузноватая сероглазая женщина со смуглым лицом, с вечно засученными по локоть рукавами, была ловкой и подвижной в работе, быстрой и живой в походке. Но в компании она больше любила слушать, чем рассказывать новости. А слушая, никогда не вмешивалась, если даже новость явно перевиралась, лишаясь своего смысла.

— Федоровна, да так ли было? — обращались к ней за подтверждением женщины.

— В точности все так и было! Пронькина жена задралась с его ухажеркой под самым окном, а Пронька, чтобы разогнать их, плеснул из окна сметаной, прямо из горшка плеснул, — говорила Елизавета Федоровна и делала поправку: — Только сметана-то попала не ухажерке на голову, а законной жене… Все остальное истинная правда: сметана белая, плывет с головы на нос, на уши… Собаки вылизывают ее на земле…

После такой поправки все рассказанное словно наизнанку выворачивалось: ведь одно дело всласть похохотать над ухажеркой, облитой сметаной, и совсем другое, если сметана оказалась на голове законной супруги! Над чем тут смеяться? Да и ведерный горшок сметаны погиб ни за грош. Двойной урон семье!.. И женщины, расходясь по домам, скупо усмехаются, благодарят Федоровну, что все рассказала, как надо, а то поползла бы брехня по дворам.