Великий понедельник. Роман-искушение - Юрий Вяземский

В ответ на приветствие первосвященника лицо этого якобы ординарца капризно скривилось. Юный римлянин сперва прищурился, затем поднял брови так сильно, что шлем сдвинулся к затылку, вытянул вперед руку с факелом, словно хотел получше разглядеть стоявших перед ним пешеходов, и на ломаном греческом воскликнул:

– Аристарх? Это ты? Ты что тут делаешь, радетельник римлян?

Тот, кого он первым заметил и к кому обратился, просиял весь от радости, рванулся вперед из-за спины отца Натана и хотел было что-то сказать, но вовремя спохватился, испуганно посмотрел на первосвященника и закрыл рот.

А римский солдат продолжал разглядывать иудеев и восклицать удивленно и радостно, но с той же капризной миной на лице:

– И ты, Натан? Какое… – Римлянин замялся, подыскивая нужное греческое слово, а потом произнес то, что отыскалось: – Какое столкновение!

Отец Натан тут же выступил вперед и поклонился.

– И рядом к тебе… Точно! Самый саган! Амос – начальник храмовной стражи, – продолжал узнавать людей и коверкать греческий язык капризный юноша.

Квадратный Амос также поклонился отрывисто и сурово. А всадник вдруг перестал щуриться, морщить лицо и тихо сказал, на этот раз по-латыни:

– Не может быть. Иосиф. Сам первосвященник иудейский стоит у меня на пути.

Юный римлянин улыбнулся. И очень милой была его улыбка, от которой на щеках появились две ямочки.

– Это я, Пилат. А вместе со мной отец Амос и отец Натан. Ты не ошибся. И все мы тебя приветствуем и очень рады тебя видеть, – сказал Иосиф Каиафа, первосвященник Храма.

Пилат, продолжая симпатично улыбаться, сначала передал факел рослому центуриону, затем долгим взглядом окинул Город; с любопытством оглядел Яффские ворота, возвел очи к возвышавшемуся над ними дворцу Ирода Великого, скользнул глазами вдоль городской стены сперва направо, затем налево и лишь тогда произнес по-гречески:

– Я всех вас также приветствую.

Эту фразу префект произнес без единой ошибки, с отменным выговором и произношением.

И тут же римские всадники, словно по команде, ударили кулаками в щитки на груди и выбросили руки в приветственном жесте.

Пилат перестал улыбаться и обиженно спросил по-латыни:

– Значит, встречаете?

– Боже упаси! – удивленно воскликнул первосвященник. – Мы гуляли. Вечер прекрасный. Беседовали. И вот, случайно встретили тебя.

Каиафа говорил на латыни почти без акцента. Но фразы строил короткие.

– Прогуливались и беседовали? На ночь глядя?

– Прогулка перед сном – дело полезное.

– И часто ты так прогуливаешься в ночи с начальником храмовой стражи, с Натаном и Аристархом? – спросил Пилат.

– Врачи советуют прогуливаться как можно чаще.

– У Яффских ворот? В пыли, которую поднимают караваны паломников? Вместо того чтобы выйти из дому и гулять вдоль Кедрона или перейти через реку и прогуливаться в зелени прекрасных садов… Как зовут шарлатана, который рекомендовал тебе, Иосиф, избрать для прогулки такой идиотский маршрут?.. И вырядиться так не он ли тебе посоветовал?

Первосвященник медлил с ответом. И тотчас выступил вперед отец Натан, который на греческом принялся объяснять Пилату:

– Сегодня был удивительной красоты закат. А с восточной стороны Города им трудно любоваться. К тому же у первосвященника были дела в Верхнем городе…

Иосиф Каиафа не дал Натану договорить.

– Мы не встречали тебя, Пилат. Мы знаем, что ты – очень добродетельный и скромный человек и не любишь, когда тебя встречают. Потому что тебе кажется, что ты беспокоишь и тревожить людей, хотя на самом деле ты никого не тревожишь и не беспокоишь. Мы уважаем и всегда уважали твои чувства, Пилат. Но мы очень рады, что случайно встретили тебя и можем проводить до дворца. И просим тебя, нет, требуем, чтобы ты тоже уважал наши искренние чувства к тебе.

В эту маленькую речь первосвященник вложил всю красоту и проникновение своего бархатного голоса, словно любуясь его регистрами и с гордостью выговаривая давно написанные и заученные слова.

Пилат поморщился, но тут же превратил искривленную ухмылку сперва в радостную усмешку, а затем в лучезарную улыбку.

Никто и опомниться не успел, как юный префект соскочил с лошади: привычно и легко, как театральный гимнаст, умело и ловко, как опытный наездник, не звякнув мечом и почти не подняв пыли, когда сапоги его ударились о землю.

То ли от неожиданности, то ли по другой какой причине, но первосвященник поспешно отступил назад, а когда Пилат царственно поднял и протянул ему руку, сперва сделал еще несколько шагов назад, замер в нерешительности, а потом с некой обреченностью во взгляде выступил вперед и пожал протянутую руку.

Пилат, продолжая улыбаться, задержал рукопожатие, с ног до головы оглядел Каиафу и восхищенно произнес:

– Хорош ты, первосвященник! Хорош и великолепен! И сколько, интересно, стоит твое одеяние?

– Оно дорого стоит, – ответно улыбнулся Каиафа. – Но оно принадлежит Храму, а не мне.

– А Храм принадлежит твоему тестю? – улыбался Пилат.

– Храм принадлежит Богу! – ответил первосвященник, и улыбка исчезла с его лица.

Пилат отпустил руку Каиафы и, сняв шлем, передал его одному из всадников, тому, кто уже принял под уздцы его лошадь.

Теперь римлянина можно было вполне разглядеть. Он был белокур. Лоб у него был большой и красивый, глаза – голубые, нос – обыкновенный и не такой, какой принято называть римским. В лице его, казалось, не было ничего особенного и обращающего на себя внимание, однако оно сразу же запоминалось, и перепутать его было невозможно.

Без шлема Его Императорского Величества префект Иудеи выглядел еще моложавее – наивным и капризным юношей.

– Ну что же, раз хотите провожать – провожайте, – сказал Пилат и направился в сторону ворот.

Рядом с ним, стараясь не отставать, пошел Каиафа. Следом за ним, выстроившись в ряд, – Амос, Натан и Аристарх, а позади них – римские кавалеристы с горящими факелами.

Первые трое всадников хотели было обогнать Пилата и поехать впереди, но префект обернулся к ним, покачал головой, и солдаты тотчас вернулись в строй.

– Как доехал? Надеюсь, всё было благополучно? – участливо спросил первосвященник.

Пилат ему не ответил. И они молча вступили в темные и гулкие Яффские ворота. А когда вышли из ворот и пошли по непривычно пустынной улице, Пилат сказал:

– Закатом, говоришь, любовались? У меня в Кесарии закаты намного лучше. Потому что солнце садится в море. И нет этой уродливой пустыни, которая тянется, тянется одна и та же…

Пилат замолчал, улыбчиво глядя на первосвященника. Тот выждал, не продолжит ли префект оборванную фразу. А потом как бы отечески и наставительно возразил на греческом, чтобы не испытывать затруднения в подборе слов:

– Пустыня по-своему прекрасна. На закате – особенно. К тому же, правду сказать, ту местность, через которую пролегал твой путь, неправильно называть пустыней. Настоящие пустыни начинаются к югу и к востоку от Города. Там – действительно пустыни…

– Вся Иудея – сплошная пустыня, – по-латыни возразил Пилат. – К востоку, к западу – какая разница. Голо и пусто. Тоскливо, Иосиф. Камни, похожие на овец, и овцы, похожие на камни. И пыль, пыль. Люди цвета пыли, грязные и немые. И солнце, словно в дыму. Что тут может быть красивого?

Каиафа сперва внимательно посмотрел в лицо Пилату, а затем снисходительно потупил взгляд:

– Не обижайся, Иосиф. Ты сам виноват: приучил меня доверять тебе и говорить с тобой искренне. Я очень ценю за это наши отношения. Ибо искренность между политиками – вещь дорогая и редкая. Не так ли?

– Спасибо за твои слова, Пилат, – откликнулся первосвященник. – Наши чувства взаимны. И оба мы знаем об этом.

– Нет, есть симпатичные места, – сказал Пилат. – К Кесарии я привык, и мне там даже нравится. На берегу Иордана я знаю несколько уголков, где можно развеяться и отдохнуть душой. Сядешь под пальмой с блюдом свежих фиников и с чашей хорошего вина… В Галилее красиво! Зелень свежая. Множество ярких птиц. Озеро очень живописное, особенно западный его берег… Но я редко бываю в Галилее. И, мягко говоря, по мало приятным поводам.

Каиафа согласно закивал головой.

– Но ехать по Иудее, ты прости меня, сущая тоска, – сказал Пилат и рассмеялся. – Иногда даже хочется, чтобы кто-нибудь напал, например, разбойник какой-нибудь выскочил со своей бандой. Ну, чтобы стряхнуть с себя тоску, развеяться и вспомнить молодость!

– Бог с тобой! – укоризненно воскликнул первосвященник. – Никогда не говори так! Накличешь беду… Я давно хотел тебя упрекнуть. Ездишь с горсткой людей. А вдруг, упаси господь, и вправду на разбойников наткнешься?!

– Но они сначала на Лонгина набросятся! – радостно воскликнул Пилат и так, похоже, увлекся, что перешел на греческий и забыл, что на этом языке ему надо коверкать слова. – Мы ведь эти переодевания затеяли для того, чтобы Лонгина приняли за меня, а меня – за одного из его охранников.