Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

Восток, со своими фантастическими верованиями и яркими картинами природы, также пленял в то время молодое воображение поэта, и он воссоздал читанное о Востоке в следующей форме.

"В стране, где сверкают живые ключи,Где, чудно сияя, блистают лучи,Дыхание амры и розы ночнойРоскошно объемлет эфир голубой,И в воздухе тучи курений висят;Плоды Мангустана златые горят;Лугов Кандагарских сверкает ковер,И смело накинут небесный шатер,Роскошно валится дождь яркий цветов -То блещут, трепещут рои мотыльков.Я вижу там пери. В забвеньи, онаНе видит, не внемлет, мечтаний полна.Как солнца два, очи небесно горят;Как Гемасагара, так кудри блестят;Дыхание лилий серебряных чад,Когда засыпает истомленный сад,И ветер их вздохи развеет порой,А голос - как звуки сиринды ночной,Или трепетанье серебренных крыл,Когда ими звукнет резвясь Исразил,Иль плески Хиндары таинственных струн.А что же улыбка? а что ж поцелуй?Но вижу, как воздух, она уж летит,В края поднебесны, к родимым спешит.Постой, оглянися? - Не внемлет онаИ в радуге тонет, и вот не видна.Но воспоминанье мир долго хранит,И благоуханьем весь воздух обвит".

Вся поэма Гоголя состоит большею частью из описаний. В них уже виден местами ход кисти, которая впоследствии написала столько несравненных пейзажей. Вот одно из таких мест:

"Уж издали белеет скромный домикВильгельма Бауха, мызника. ДавноЖенившися на дочери пастора,Его состроил он. Веселый домик!Он выкрашен зеленой краской; крытКрасивою и звонкой черепицей.Вокруг каштаны старые стоят,Нависши ветвями, как будто в окнаХотят продраться; из-за них мелькаетРешетка из прекрасных лоз, красивоИ хитро сделана самим Вильгельмом.По ней висит и змейкой вьется хмель.С окна протянут шест; на нем бельеБлистает белое пред солнцем. ВотВ пролом на чердаке толпится стаяМохнатых голубей; протяжно клохчутИндейки; хлопая встречает деньКрикун петух и по двору вот важно,Меж пестрых кур, он кучи разгребаетЗернистые; гуляют тут же двеРучные козы и резвяся щиплютДушистую траву. Давно курилсяУж дым из белых труб; курчаво онВился и облака приумножал.С той стороны, где с стен валилась краскаИ серые торчали кирпичи,Где древние каштаны стлали тень,Которую перебегало солнце,Когда вершину их ветр резво колыхал, -Под тенью тех деревьев, вечно милых,Стоял с утра дубовый стол..." и проч.

Приведу, далее, картину невиданного тогда еще автором моря.

"С прохладою, спокойный, тихий вечерСпускается; прощальные лучиЦелуют где-где сумрачное море,И искрами живыми, золотымиДеревья тронуты, и вдалекеВиднеют сквозь туман морской утесыВсе разноцветные. Спокойно все.Пастушьих лишь рожков унывный голосНесется вдаль с веселых берегов,Да тихий шум в воде всплеснувшей рыбыЧуть пробежит и вздернет море рябью,Да ласточка, крылом черкнувши моря,Круги по воздуху скользя дает..."

Следующее место в эпилоге к поэме замечательно по контрасту с тем, что писал Гоголь о Германии лет через десять в письмах к своей ученице (читатель найдет их впереди).

"Веду с невольным умиленьемЯ песню тихую моюИ с неразгаданным волненьемСвою Германию пою.Страна высоких помышлений!Воздушных призраков страна!О, как тобой душа полна:Тебя обняв, как некий гений,Великий Гете бережетИ чудным строем песнопенийСвевает облака забот".

Не снискав известности на поприще литературном, Гоголь обратился к театру. Успехи его на гимназической сцене внушали ему надежду, что здесь он будет в своей стихии. Он изъявил желание вступить в число актеров и подвергнуться испытанию. Неизвестно, какую роль должен был он играть на пробном представлении, только игру его забраковали начисто, и я не знаю, приписать ли это робости молодого человека, невидавшего света. Как бы то ни было, но Гоголь должен был отказаться от театра после первой неудачной репетиции [67] и оставался несколько времени в самом неприятном положении - в положении басенного муравья, въехавшего в город на возу с сеном.

К неудачам в литературе и на сцене присоединилось еще одно горе, тяжелее всего налегающее на молодое сердце. Он влюбился в какую-то девушку или даму, недоступную для него в его положении. При своей врожденной скрытности и при своем расположении к мрачному отчаянию, он мог дойти до страшного душевного расстройства; но его спасла мысль - ехать за границу. Мы знаем из гимназического его письма, что эта мысль давно уже его занимала; но, видно, неудобства к ее осуществлению преодолевали в нем силу желания видеть чудные места, о которых он начитался в книгах. Теперь все препятствия исчезли перед желанием бежать из края, в котором он не может быть счастлив, в котором живет недоступная для него красота, и проч. и проч., как обыкновенно говорят и думают молодые влюбленные. Всего лучше - послушаем, как он сам описывает мучения своей любви в письме к матери, от 24-го июля 1829 года.

"Теперь, собираясь с силами писать к вам, не могу понять, от чего перо дрожит в руке моей; мысли тучами налегают одна на другую, не давая одна другой места, и непонятная сила нудит и вместе отталкивает их излиться пред вами и (открыть) всю глубину истерзанной души. Я чувствую налегшую на меня справедливым наказанием тяжкую десницу Всемогущего. Но как ужасно это наказание! Безумный, я хотел было противиться этим вечно неумолкаемым желаниям души, которые один Бог вдвинул в меня, претворил меня в жажду, ненасытимую бездейственною рассеянностью света. Он указал мне путь в землю чуждую, чтобы там воспитать свои страсти в тишине, в уединении, в шуме вечного труда и деятельности, чтобы я сам по нескольким ступеням поднялся на высшую, откуда бы был в состоянии рассеивать благо и работать на пользу мира [68]. И я осмелился откинуть эти божественные помыслы и пресмыкаться в столице здешней------- где не представляется совершенно впереди ничего!----------Я решился, в угодность вам больше, служить здесь во что бы ни стало. Но Богу не было этого угодно. Везде совершенно я встречал одни неудачи и - что всего страннее - там, где их вовсе нельзя было ожидать. Люди, совершенно неспособные, без всякой протекции легко получали то, чего я с помощью своих покровителей не мог достигнуть. Не явно ли он наказывал меня этими всеми неудачами, в намерении обратить на путь истинный? Что ж? я и тут упорствовал; ожидал целые месяцы, не получу ли чего; наконец... какое ужасное наказание! Ядовитее и жесточе его для меня ничего не было в мире. Я не могу, я не в силах написать... Маминька, дражайшая маминька! Я знаю, вы одни истинный друг мне. Поверите ли! и теперь, когда мысли мои уже не тем заняты, и теперь, при напоминании, невыразимая тоска врезывается в сердце. Одним вам я Только могу сказать... Вы знаете, что я был одарен твердостью, даже редкою в молодом человеке... Кто бы мог ожидать от меня подобной слабости? Но я видел ее... нет, не назову ее... она слишком высока для всякого, не только для меня.