Свинцовый монумент - Сергей Сартаков

- Все обошлось хорошо, Путинцев. Вы просто родились счастливчиком, напутствовала врач, начальник госпиталя, вручая ему документы о выписке. Где вы собираетесь жить? Поедете домой, снова в Сибирь?.. Или... Кем намерены работать? - Своей заботливостью она напомнила Андрею мать. Да и по возрасту была ей, пожалуй, ровесницей.

- Не знаю... - колеблясь, ответил Андрей. Хотя "литер" для проезда он попросил именно в Чаусинск, свой родной город. - Не знаю, где и поселюсь, не знаю, кем и где буду работать.

- Да что же так?

- Ну... Есть причины...

- А-а! Не стану допытываться. - Она понимающе наклонила голову. - На, Андрюша, - и это прозвучало совсем по-матерински, - приедешь на место, первое время врачам показывайся почаще, их советами не пренебрегай. Избегай тяжелых физических нагрузок, нервных напряжений. Пуля-то у тебя здесь, - она приложила руку к сердцу, - что взведенный курок. Выстрел может последовать в любую минуту. Держи этот курок на предохранителе. - Помолчала и добавила ласково: - Жениться не спеши. Но - нет, нет! - не подумай, что это будет для тебя совсем невозможно.

Щеки Андрея налились густым румянцем. Он торопливо сунул документы в нагрудный карман гимнастерки, вытянулся, чуть щелкнул каблуками, бессвязно выговорил слова благодарности, не заметил протянутой руки и выбежал из кабинета.

Он шел по больничному коридору, в этот час - послеобеденного сна совершенно безлюдному, и злился на себя, точно бы полностью в его воле было сдержать заливший ему лицо тяжелый румянец, а он не сумел этого сделать. Но разве он мог сказать о причинах, мешающих ему твердо определить свой дальнейший жизненный путь? Эти причины можно ведь со стороны истолковать и как разлад с матерью, когда не очень-то тянет вернуться в родной дом. Но не мог же он, не мог этой доброй, а вместе с тем далекой для него женщине объяснить, что действительная причина - Ольга! Жить с нею в одном городе и неизбежно друг другу попадаться на глаза невыносимо. Город маленький, библиотека в нем одна, а есть поговорка, что мир слишком тесен, чтобы не встретиться.

Еще труднее было Андрею думать о предстоящей жизни вообще. В армию он уходил с радостью: отслужит положенный срок, за это время чему-нибудь непременно подучится, а тогда, крепкий здоровьем, сильный, завербуется на Крайний Север, выпишет к себе мать, и там будет видно, что делать дальше. А не то и по-другому. Могли бы его ведь зачислить и в полковую школу младших командиров?

Остаться на сверхсрочную. Потом на курсы. В военное училище. И навсегда в постоянные кадры.

Эта мысль упрямо вновь и вновь приходила к нему с первых же месяцев армейской жизни. Нравилась четкость, порядок во всем. Рядовому бойцу служба, конечно, дается несладко. А вот командиры, сохраняя в себе ту же собранность, располагают и очень заманчивой свободой. На учебном плацу, когда вырабатывается точный шаг, взводы маршируют до седьмого пота, командиры могут на них и смотреть со стороны, и забежать вперед, и сменить ногу. На стрельбищах им не надо подолгу лежать на холодной земле, ожидая команды, - они сами ее подают, а если ноги зябнут, можно и постучать каблуком о каблук. Одежда у комсостава по мерке скроенная...

И все это для Андрея сместилось, стало смешным и наивным с того момента, когда комдив Зыбин задал ему вопрос: "А вы знаете, Путинцев, что белофинны начали войну против Советского Союза?"

"Война" - это слово сразу вонзилось в сознание чувством его, Путинцева, личной ответственности за ее победный исход. Да, конечно, сражаться с врагом будет он не в одиночку, но то, что в боях выпадет именно на его долю, он выполнит. Так требует Родина. Слово это тоже вдруг предстало во всем своем величии. И в твердости приказов. Именно этот приказ обязал его спокойно и убежденно ответить Зыбину позже, когда тот - в штабе - спросил, нет ли каких-нибудь просьб: "Разрешите мне поехать добровольцем на фронт".

И после, невыносимо медленно продвигаясь к передовой, так казалось ему, Андрей терзался мыслью о том, что он не выполняет приказа Родины, словно бы прячется за спины других.

В первую свою разведку он шел окрыленный. Задача ему была ясна и посильна. Передавая Пегову карандашные зарисовки вражеских укреплений, он знал, что сделал их с исключительной точностью, и знал, что очередное задание выполнит не хуже. Торопко скользя на лыжах по хрусткому, звонкому снегу, он в думах своих забегал далеко вперед...

И вот теперь он, "белобилетник", тихо шагает по длинному госпитальному коридору. Впереди ничего определенного. Уже не спрашивают: нет ли у него желания приложить к какому-либо большому делу свои молодые силы? Ему сочувствуют, его жалеют и наделяют лишь рекомендациями почаще обращаться к врачам.

Война закончена. И нет даже того решительного и единственного, без выбора, приказа Родины: к оружию! Андрей словно бы сбился с ноги, идет каким-то чужим для него, неровным шагом. Единственного, без выбора, приказа нет.

Товарищи по госпитальной палате подсказывали многое. И интересное. Но любые подсказки с тем же неизменным оттенком: береги себя. Похоже, выйти из военного госпиталя только с тем, чтобы потом лечь на койку в гражданской больнице, из "белобилетника" превратиться в полного инвалида, а может быть, и... Нет! Что за мысли? Надо приложить все силы, чтобы не растерять бесплодно того, что еще осталось, и не сковать себя постоянными оглядками на этот малюсенький кусочек свинца!

За год с немногим, что миновал после ухода и гибели Мирона, так необычно повернулась жизнь, и сразу исчезло совсем еще недавнее мальчишество, наступила пора серьезных размышлений. Андрею иногда казалось, что он оброс густой окладистой бородой, хотя на верхней его губе на самом деле едва-едва пробивался только светлый пушок.

И потому его ничуть не увлекала вечерняя залихватская болтовня соседей по палате, их бесконечные анекдоты, и остроумные, и вовсе глупые, а чаще крепко подсоленные. Они, такие же молодые и перенесшие, как и Андрей, тяжелые ранения ребята, на жизнь смотрели проще. Андрей понимал их и не осуждал: у них не было "разговоров с Ольгой". А если и были, оставили совсем иной след в душе. Может быть, как раз вот эти самые соленые анекдоты.

- Андрейчик!

За спиной он услыхал легкий шелест.

Андрей повернулся. Женечка! В больничных тапочках на мягкой подошве, слегка запыхавшаяся, она сияла радостью. Успела, успела все же догнать, остановить хотя бы и у самой выходной двери.

За долгие месяцы пребывания в госпитале Андрей привык к ее улыбке, немного хрипловатому голосу, к ее очень ловким, быстрым рукам, когда она делала перевязки. И ему неприятно было слушать, когда Владимир Дубко ближайший к нему сосед по койке - развязно похвалялся своими победами над Женечкой, казалось, не очень-то и возможными в госпитальной строгой обстановке.

"Но, - выламываясь, говорил Владимир, - для "пламенной" любви никаких препятствий быть не может". И мурлыкал песенку из фильма "Дети капитана Гранта": "Кто весел, тот смеется, кто хочет, тот добьется, кто ищет - тот всегда найдет!" - делая особое ударение на последних словах и явно относя это к Женечке.

Ребята хохотали, расспрашивали о подробностях, и Дубко выкладывал их без стеснения, живописуя совершенно фантастическими красками. Андрей отворачивался, закутывался в одеяло, но циничные слова Владимира все равно лезли в уши. И тогда - в который раз - с брезгливостью вспоминалась Ольга.

- Ты почему же со мной не попрощался? - спросила Женечка, ласково глядя на Андрея. Дыхание у нее все еще срывалось от быстрой ходьбы. - Никто из нашего отделения так, тайком, не уходил. А я-то думала...

- Виноват, - сказал Андрей. - Спасибо! Большое спасибо вам за все! А что не попрощался, еще раз извините.

Он искренне признавал свою вину. Ему вдруг отчетливо представилось, что Женечка всегда его выделяла в своих заботах. И только он сам упрямо не хотел этого замечать.

Но для чего же теперь об этом Женя напомнила? Хотя тут же и осеклась, не договорила. Похвальных слов захотелось послушать? Он не умеет их произносить. Подарка ожидала? Было бы справедливо. Но подарить ей нечего. Простое дружеское рукопожатие при расставании? Вот это верно. Прощаясь со всеми, он подумал и о ней, но Женю с утра никто не видел. Сказали: кажется, у нее отгульный день за внеочередное дежурство.

- А почему ты говоришь мне "вы"? Даже теперь, когда совсем уходишь? спросила Женечка. И в голосе у нее прозвучала печальная нотка.

Андрей пожал плечами. Он всегда называл всех медсестер и санитарок на "вы", и его коробило, когда кто-либо кричал: "Эй, сестра, дай мне таблетку, башка болит!" И Женечка, в свою очередь, никому не говорила "ты", разве уж так, иногда, во время перевязки, шутки ради сорвется: "Сиди, сиди, моя куколка, не дергайся!"

- Ты, значит, ничего не понял?

И снова Андрей только пожал плечами. Какой-то странный разговор. Чего в его ответах добивается Женя? Ведь он ни разу с ней не уединялся в темных углах, как это часто делал Дубко, пусть только по его же собственным словам. Возникло неприятное предчувствие: вдруг эта красивая сестричка сейчас кинется ему на шею и поцелует, как целовала когда-то Ольга? Коридор пуст, в палатах тихий час. Никто их здесь не видит. Можно обниматься и целоваться. Напоследок все можно. Он ведь уходит из госпиталя насовсем.