Адольф - Бенжамен Констан

Впечатлѣніе, произведенное надъ Элеонорою священнодѣйствіемъ столь печальнымъ, казалось, утомило ее. Она заснула сномъ довольно спокойнымъ; пробудившись, она менѣе страдала! Я былъ одинъ въ ея комнатѣ. Мы другъ съ другомъ говорили по временамъ и по долгимъ разстановкамъ. Докторъ, который въ своихъ предположеніяхъ показался мнѣ достовѣрнѣе, предсказалъ мнѣ, что она не проживетъ сутокъ. Я смотрѣлъ, поочередно, на стѣнные часы и на лицо Элеоноры, на коемъ не замѣчалъ никакого новаго измѣненія. Каждая истекающая минута оживляла мою надежду, и я начиналъ сомнѣваться въ предсказаніяхъ искусства обманчиваго. Вдругъ Элеонора воспрянула движеніемъ скоропостижнымъ; я удержалъ ее въ объятіяхъ моихъ. Судорожная дрожь волновала все тѣло ея; глаза ея искали меня; но въ глазахъ ея изображался испугъ неопредѣленный, какъ будто просила она о помилованіи у чего-то грознаго, укрывавшагося отъ моихъ взоровъ. Она приподымалась, она падала; видно было, что она силится бѣжать. Можно было думать, что она борется съ владычествомъ физическимъ невидимымъ, которое, наскучивъ ждать мгновенія роковаго, ухватило ее и держало, чтобы довершить ее на сей постелѣ смертной. Наконецъ, уступила она озлобленію природы враждующей: члены ея разслабли. Казалось, она нѣсколько пришла въ память; она пожала мою руку. Ей хотѣлось говорить — уже не было голоса. Какъ будто покорившись, она склонила голову свою на руку, ее поддерживающую; дыханіе ея становилось медленнѣе. Прошло еще нѣсколько минутъ, и ея уже не стало.

Я стоялъ долго неподвиженъ близь Элеоноры безжизненной. Убѣжденіе въ ея смерти не проникло еще въ мою душу. Глаза мои созерцали съ тупымъ удивленіемъ сіе тѣло неодушевленное. Одна изъ женщинъ, вошедшая въ комнату, разгласила по дому бѣдственное извѣстіе. Шумъ, раздавшійся кругомъ, вывелъ меня изъ оцѣпѣненія, въ которое я былъ погруженъ; я всталъ. Тогда только ощутилъ я скорбь раздирающую и весь ужасъ прощанія безвозвратнаго. Столько движенія, сей дѣятельности жизни ежедневной, столько заботъ, столько волненія, которыя уже всѣ были чужды ей, разсѣяли заблужденіе, которое я продлить хотѣлъ — заблужденіе, по которому я думалъ, что еще существую съ Элеонорою. Я почувствовалъ, какъ преломилось послѣднее звено, какъ ужасная дѣйствительность стала навсегда между нею и мною, какъ тягчила меня сія свобода, о которой прежде я такъ сѣтовалъ, какъ недоставало сердцу моему той зависимости, противъ которой я часто возмущался! Недавно мои всѣ дѣянія имѣли цѣль: каждымъ изъ нихъ я увѣренъ былъ отклонить неудовольствіе, или доставить радость. Тогда я жаловался на это; мнѣ досаждало, что дружескіе взоры слѣдятъ мои поступки, что счастіе другаго въ нимъ привязано. Никто теперь не сторожилъ за ними, никто о нихъ не заботился. У меня не оспоривали ни времени, ни часовъ моихъ; никакой голосъ не звалъ меня, когда я уходилъ. Я былъ дѣйствительно свободенъ; я уже не былъ любимъ — я былъ чужой всему свѣту.

По волѣ Элеоноры принесли мнѣ всѣ бумаги ея. На каждой строкѣ встрѣчалъ я новыя доказательства любви и новыя жертвы, кои она мнѣ принесла и сокрывала отъ меня. Я нашелъ, наконецъ, то письмо, которое обѣщался было сжечь, я сначала не узналъ его: оно было безъ надписи и раскрыто. Нѣсколько словъ поразили взоры мои противъ моей воли. Напрасно покушался я отвести ихъ отъ него: я не могъ воспротивиться потребности прочитать письмо вполнѣ. Не имѣю силы переписать его. Элеонора начертала его послѣ одной изъ бурныхъ сшибокъ нашихъ, незадолго до болѣзни ея. Адольфъ, говорила она мнѣ, зачѣмъ озлобились вы противъ меня? Въ чемъ мое преступленіе? Въ одной любви моей къ вамъ, въ невозможности жить безъ васъ! По какому своенравному состраданію не смѣете вы сокрушить узы, которыя вамъ въ тягость, и раздираете существо несчастное, при которомъ состраданіе васъ удерживаетъ. Почему отказываете на мнѣ въ грустномъ удовольствіи почитать васъ, по крайней мѣрѣ, великодушнымъ? Зачѣмъ являетесь бѣшенымъ и слабымъ? Мысль о скорби моей васъ преслѣдуетъ; зрѣлище сей скорби не можетъ васъ остановить. Чего вы требуете? Чтобы я васъ покинула? Или не видите, что недостаетъ мнѣ силы на это? Ахъ, вамъ, которые не любите, вамъ найти эту силу въ сердцѣ усталомъ отъ меня, и которое вся любовь моя обезоружить не можетъ! Вы мнѣ не дадите этой силы: вы заставите меня изныть въ слезахъ моихъ и умереть у вашихъ ногъ. Скажите слово, писала она въ другомъ мѣстѣ, - есть ли край, куда я не послѣдовала бы за вами? Есть ли потаенное убѣжище, куда я не сокрылась бы жить при вѣсъ, не бывъ бременемъ въ жизни вашей? Но нѣтъ, вы не хотите того. Робкая и трепетная, потому что вы меня оковали ужасомъ, предлагаю ли вамъ виды свои для будущаго — вы ихъ всѣ отвергаете съ досадою. Легче всего я добивалась отъ васъ молчанія вашего. Такая жестокость несходна съ вашимъ нравомъ. Вы добры; ваши поступки благородны и безкорыстны. Но какіе поступки могли бы изгладить ваши слова? Сіи язвительныя слова звучатъ вокругъ меня. Я слышу ихъ ночью; они гоняются за мною, они меня пожираютъ; они отравляютъ все, что вы ни дѣлаете. Должно ли мнѣ умереть, Адольфъ? Пожалуй, вы будете довольны. Она умретъ, сіе бѣдное созданіе, которому вы покровительствовали, но которое разите повторенными ударами. Она умретъ, сія докучная Элеонора, которую не можете выносить при себѣ, на которую смотрите, какъ на препятствіе, для которой не находите на землѣ мѣста вамъ не въ тягость. Она умретъ. Вы пойдете одни посреди сей толпы, въ которую вамъ такъ не терпится вмѣшаться. Вы узнаете людей, которыхъ нынѣ благодарите за ихъ равнодушіе — и, можетъ быть, нѣкогда, смятые сими сердцами черствыми, вы пожалѣете о сердцѣ, которымъ располагали; о сердцѣ, жившемъ привязанностью къ вамъ, всегда готовомъ на тысячу опасностей для защиты вашей; о сердцѣ, которое уже не удостоиваете награждать ни единымъ взглядомъ.

Письмо къ издателю

Возвращаю вамъ, милостивый государь, рукопись, которую вамъ угодно было мнѣ повѣрить. Благодарю васъ за это снисхожденіе, хотя и пробудило оно во мнѣ горестныя воспоминанія, изглаженныя временемъ. Я зналъ почти всѣ лица, дѣйствовавшія въ сей повѣсти, слишкомъ справедливой, и видалъ часто своенравнаго и несчастнаго Адольфа, который былъ авторомъ и героемъ оной. Я нѣсколько разъ покушался оторвать совѣтами моими сію прелестную Элеонору, достойную участи счастливѣйшей и сердца постояннѣйшаго, отъ человѣка пагубнаго, который, не менѣе ея бѣдствующій, владычествовалъ ею какимъ-то волшебствомъ и раздиралъ ее слабостью своею. Увы, когда я видѣлся съ нею въ послѣдній разъ, я полагалъ, что далъ ей нѣсколько силы, что вооружилъ разсудокъ ея противъ сердца! Послѣ слишкомъ долгаго отсутствія, я возвратился къ мѣстамъ, гдѣ оставилъ ее — и нашелъ одинъ только гробъ.

Вамъ должно бы, милостивый государь, напечатать сію повѣсть. Она отнынѣ не можетъ быть никому оскорбительна и была бы, по моему мнѣнію, не безполезна. Несчастіе Элеоноры доказываетъ, что самое страстное чувство не можетъ бороться съ порядкомъ установленнымъ. Общество слишкомъ самовластно. Оно выказывается въ столькихъ измѣненіяхъ; оно придаетъ слишкомъ много горечи любви, не освященной имъ; оно благопріятствуетъ сей наклонности къ непостоянству и сей усталости нетерпѣливой, недугамъ души, которые захватываютъ ее иногда скоропостижно посреди нѣжной связи. Равнодушные съ рѣдкимъ усердіемъ спѣшатъ быть досадниками во имя нравственности и вредными изъ любви къ добродѣтели. Подумаешь, что зрѣлище привязанности имъ въ тягость, потому что они не способны къ оной, и когда могутъ они воспользоваться предлогомъ, они съ наслажденіемъ поражаютъ и губятъ ее. И такъ, горе женщинѣ, опершейся на чувство, которое все стремится отравить, и противъ коего общество, когда не вынуждено почитать его законность, вооружается всѣмъ, что есть порочнаго въ сердцѣ человѣческомъ, чтобы охолодить все, что есть добраго.

Примѣръ Адольфа будетъ не менѣе назидателемъ, если вы добавите, что, отразивъ отъ себя существо, его любившее, онъ не переставалъ быть неспокойнымъ, смутнымъ, недовольнымъ, что онъ не сдѣлалъ никакого употребленія свободы, имъ вновь пріобрѣтенной цѣною столькихъ горестей и столькихъ слезъ, и что, оказавшись достойнымъ порицанія, оказался онъ такъ же и достойнымъ жалости!

Если вамъ нужны доказательства, прочтите, милостивый государь, сіи письма, которыя вамъ повѣдаютъ участь Адольфа. Вы увидите его въ обстоятельствахъ различныхъ и всегда жертвою сей смѣси эгоизма и чувствительности, которые сливались въ немъ, къ несчастію его и другихъ, Предвидя зло до совершенія онаго, и отступающій съ отчаяніемъ, совершивъ его; наказанный за свои благія качества еще болѣе, нежели за порочныя, — ибо источникъ первыхъ былъ въ его впечатлѣніяхъ, а не въ правилахъ, поочередно, то самый преданный, то самый жестокосердый изъ людей, но всегда кончавшій жестокосердіемъ то, что начато было преданностью, онъ оставилъ по себѣ слѣды однихъ своихъ проступковъ.