Сага о князе Гривальде - Анастасия Эльберг

Хотя, если подумать, во всем этом была определенная доля лжи. В каждом вампире, даже самом древнем в двух мирах, спит – пусть и крепко – человек. Иногда он открывает глаза, поднимает голову – и мы чувствуем присутствие чего-то чужого и одновременно близкого и родного: внутреннее прикосновение существа, которое умерло (должно было умереть?..) в момент нашего обращения. Что мы ощущаем? Сострадание. Если бы оно было свойственно вампирам, они бы умерли от голода, потому что не прикасались бы к людям. Дружескую привязанность. Все вампиры – потенциальные противники, потому что в любой момент могут вступить в схватку за еду. Дружить с другими темными существами? Это невозможно. Мы живем в одном мире, но настолько разные, что нас разделяет не просто пропасть – целая Вселенная. У меня не может быть ничего общего ни с оборотнями, ни с эльфами, ни с феями, ни с вакханками, ни с кем бы то ни было еще. Только связи, основанные на взаимной выгоде. Что еще может испытывать вампир, когда в нем просыпается человек? Любовь!

Во имя всех темных богов, любовь! Вот оно, чувство, присущее исключительно человеку. Обращенное темное существо любит своего создателя (если знает его, конечно же). Любит абсолютной, похожей на помешательство, любовью, вопреки всему – любит даже тогда, когда создатель плохо обходится с ним или отпускает его. Ни один смертный не способен постичь это чувство. Мы можем любить нам подобных – объединяемся с разными целями, и нами движет, скорее, долг и чувство ответственности. Полюбить может только человек – но никак не темное существо. И объектом его любви – такой любви – может стать только ему подобный.

У меня никто не спрашивал, хочу ли я получить темную жизнь. Отец сделал выбор за меня – и не мне рассуждать о том, правильно ли он поступил, вмешавшись в мою судьбу. Что бы выбрал я, если бы мне предоставили такую возможность? Остался бы я человеком? Кто знает… но часть меня им осталась. А если нет, то почему я тянусь к людям? Почему не могу заставить эти чувства уйти в глубину и усыпить их? Будь на моем месте кто-нибудь другой, он бы безропотно подчинился воле отца и отдал бы свое сердце женщине из другого клана – это предписывал единственному сыну главного вампира его долг. Но холод, один лишь холод я видел в красавице Лотте, хотя любой из моих братьев почел бы за честь разделить с ней вечную жизнь.

А потом я увидел Виргинию. Я помню тот день – она возвращалась верхом с поздней прогулки, и мы случайно встретились на дороге, ведущей к городу. О чем я думал? О чем думала она? Что я почувствовал в тот момент? То, что никогда бы не почувствовал к Лотте, проведи мы рядом хоть пять тысяч лет. И что же я сделал? Испугался того, что Виргиния будет болеть и стареть, что она умрет. И сделал ей предложение, от которого не отказался бы ни один смертный: могущество и бессмертие в обмен на невозможность существовать под лучами солнца и отказ от привычной людям пищи. Я своими руками превратил ее в существо, которым являлся сам – и которое ненавидел за невозможность испытывать чувства. Стоит ли удивляться, что все повернулось именно так?

Тихий голос внутри предательски шептал мне: подожди, ты не знаешь, что ожидает вас впереди. Все изменится, она многое поймет, не отталкивай ее – ведь ты сам не потрудился научить ее тому, чему следовало научить. Ей недавно исполнился век – она еще ребенок, ты сам был ребенком, ты знаешь, каково это. Но я не умею ждать . Или умел – но это было давно, в той жизни, которой меня триста лет назад лишил кинжал одного из разбойников, а мой отец завершил начатое. Как долго обращенные в сознательном возрасте существа помнят отрезок человеческой жизни? Я уже почти забыл его.

Не помнил вкуса хлеба – теперь у него был другой вкус, если мне приходилось угощаться – не помнил вкуса вина. Наверное, когда-то я любил ощущение тепла солнечных лучей на коже, но сейчас мысль об этом вызывала во мне животный ужас. Я забыл все лица, которые когда-то были мне дороги – думаю, забыл бы и мать с отцом, если бы не смотрел на их портреты каждый день. И Великая Тьма видит – порой мне хотелось вырвать из себя и этот крошечный островок души, в котором глубоко подо льдом до сих пор жил человек. Может, Морана тогда была права, и все дело в том, что я еще молод?.. Но сколько нужно прожить для того, чтобы твое сердце превратилась в камень? Пятьсот лет? Тысячу лет?

– Мой князь.

Мне понадобилось несколько секунд для того, чтобы вернуться к реальности и осознать, что я стою посреди улицы, не решаясь двинуться. Из всех здешних домов меня – какая ирония! – угораздило остановиться перед домом священника. И отсюда я меньше всего ожидал услышать этот голос – знакомый голос, который я предпочел бы забыть.

– Мой князь сегодня молчалив. Но, наверное, бунтарка и изгнанница не сможет постичь всю глубину его печали, так что он не посвятит ее в подробности.

Морана стояла на крыльце дома, прислонившись к косяку и сложив руки на груди. Первое, что бросилось мне в глаза – она коротко подстригла волосы. Я привык видеть ее с длинными, тяжелыми темно-каштановыми локонами, которые она редко заплетала в какое-то подобие прически, хотя тщательно за ними ухаживала. Что до мужского костюма – это меня не удивило. Наоборот, теперь ее образ казался мне целостным. Платья, от простых до самых изысканных, неизменно шли ей, но я не мог отделаться от мысли, что в них она чувствует себя неуютно.

– Я… я… – Что я мог сказать, черт возьми? Сказать, что рад ее видеть? Это было бы самой гнусной ложью в двух мирах. – Какой сюрприз. Я не знал, что ты живешь здесь. И как давно?

– Что значит время в контексте вечности, мой князь? Времени нет… есть только она. Память. О тех, кто причинил нам боль, например. Их мы помним дольше всего. Это держит нас на плаву. Прости, я так и не нашла времени для того, чтобы заглянуть к тебе. И опасалась, что буду неугодна княгине Виргинии, и она, чего доброго, выставит твою старую подругу вон…

– Я не знаю, что тебе сказать.

Она выпрямилась и посмотрела на меня – привычная манера Мораны разглядывать собеседника в упор. Для нее будто не существовало понятий о разнице в статусах – даже с отцом она всегда разговаривала как с равным – но ее взгляд изменился. Что в нем появилось? Боль? Нет, в нем не было боли. Только какая-то совсем взрослая тяжесть и осознание . А еще что-то чужое и слишком холодное даже для бессмертного. Когда-то в ее глазах загорался огонь, когда она смотрела на меня. Он горел даже в тот момент, когда она уходила… но к тому времени мой огоньпогас .