За окном - Джулиан Барнс

Истина лежит где-то посередине. Прямого литературного влияния было немного. Киплинг назвал «Свет погас» чем-то вроде поставленной с ног на голову, преобразованной фантасмагории на тему «Манон Леско» Прево. Французские черты заметны в трех поздних рассказах — «Обращение Святого Джубана», «Бык, который думал» и «Тим»; как ни странно, в последних двух вещах писатель использовал французских животных (камаргского быка и перигорскую ищейку трюфелей) в качестве сквозной метафоры для автора и его тяжкого труда.

Но в целом французское влияние на Киплинга носит неявный характер. Если собрать вместе Рабле, Бальзака и Мопассана, они, в отличие от английской литературы конца девятнадцатого века, выскажутся решительно против аристократизма, но за специфичность. Киплинга часто обвиняли в «вульгарности» и «бессердечии» — другими словами, за демократичность образов, правдивость сути и деталей. Такую эстетику могло бы подкрепить более раннее обращение к французской литературе.

Ангус Уилсон весьма надменно отзывался о «франкофилии» Киплинга: «Возможно, эта любовь слегка надуманна и в какой-то степени представляет собой стереотипное мнение многих англичан, особенно крупной буржуазии, о Франции 1920-х годов, когда многие из них решили там осесть».

Но привязанность Киплинга к Франции была гораздо прочнее, чем у обычного автотуриста, наслаждающегося хорошим климатом и живописными видами. Первая мировая война сделала эти узы пожизненными, скрепленными кровью.

Этот отпечаток носил как общий, так и личный характер. Выступая на университетском банкете в Страсбурге в 1921 году, писатель высказался о потерях Великобритании, специально употребив следующее сравнение, чтобы задеть слушателей:

«От Кале до Реймса, — сказал он, — мы, англичане, оставили больше, чем армия Наполеона в России, — четыреста тысяч наших сыновей, не считая множества пропавших без вести». Он продолжал: «Они пали вместе с вашими сыновьями. Разве мы забыли, где они погибли? Спросите любого человека в любом уголке Англии — вам сразу же назовут маленькую разрушенную французскую деревушку, о которой, возможно, даже вы не слышали. Вам детально расскажут, как туда добраться, и опишут садовую ограду, подле которой пал их близкий».

Некоторые в зале знали, что среди «множества пропавших без вести» был единственный сын Киплинга, Джон; что отцу было известно его последнее пристанище: около Красного дома, на опушке леса Мелового карьера, среди шлаковых отвалов и шахтерских домиков. Джон Киплинг хотел пойти добровольцем на фронт в начале войны, за несколько дней до своего семнадцатилетия, но получил довольно унизительный отказ по причине плохого зрения. Его (такой же близорукий) отец использовал свое влияние, чтобы устроить юношу офицером в Ирландский гвардейский полк; в августе 1915 года Джона Киплинга отправили во Францию, а к концу сентября он оказался среди двадцати тысяч британцев, павших в битве при Лоо. Киплинг ответил на гибель сына скорбью, гордостью, молчанием и, после войны, кропотливой работой в Имперской комиссии по военным захоронениям. Именно он предложил высекать на камнях поминовения, возвигнутых на военных кладбищах, надпись: «Их имена будут жить вечно». Для французских соборов он писал тексты панихид по павшим британским солдатам, отвечал за проведение еженощной церемонии памяти у Мененских ворот и был одним из авторов идеи захоронения Неизвестного солдата в Вестминстерском аббатстве. Судя по записям в путевых дневниках, Киплинг так же неутомимо инспектировал кладбища, как когда-то — французские отели. В 1924 году за три дня он посетил двадцать четыре кладбища. Теперь, омраченные гибелью сына, сухие методичные записи Киплинга обретают мучительную остроту. «Дюри. Нет надгробий. Плиты уже год лежат штабелями». «Ферм-Бутерн: неудобный подъезд — недоступность». «Верхушку и бока кожуха кладбищенского реестра обновить — книга внутри отсырела, и список размокнет, если не просушить». «4:50. Кладбище Сент-Мари. Обезображено садовым сараем». «Аррас-роуд (нет реестра). Крошечное (канадское) кладбище, украшенное цветами, прямо посреди пашни; фермер задевает край своим плугом. Доложить об этом». «Важно. Перед надгробиями сажать только невысокие растения, иначе не видно надписей от близких».

13 мая 1922 года в Мируте: «Кладбище строгое и величавое, несмотря на крематорий в бывшей пекарне на углу, где кремировали индусов. Кого только не сжигали здесь, за каменной стеной, отделенной деревцами (например, кипарисами), которые в грядущие годы станут вечнозеленой изгородью… Прошелся среди могил, побеседовал с садовниками и т. д., и т. д. Посмотрел, где похоронен водонос Ганга Дин». Киплинг работал уполномоченным Комиссии по военным захоронениям в течение последних восемнадцати лет жизни, с 1918 по 1936 год. Он оказал мощную поддержку этому беспрецедентно масштабному акту национальной памяти. Каждого павшего солдата надлежало перезахоронить в именной могиле, под отдельным надгробием; а в том, что Киплинг мог склонить голову перед захоронениями Ганга Дина и четырехсот тысяч павших, но не перед могилой своего сына Джона, чьи останки были опознаны лишь в 1990-е годы, была особая неутолимая боль.

Как уполномоченный Комиссии Киплинг посетил военное кладбище в Руане. «13 Мар. 1925», — записано в его дневнике. «Приехал в Руан (на почту) в 10:30. Оставил кое-какие вещи в номере и сразу пошел на кладбище (из 11 тысяч надгробий установлено 3400), где встретил садовника и подрядчика. Все кладбище плоское, кругом слякоть и грязь». Конечно, к тому времени он проинспектировал множество кладбищ, встретил огромное количество садовников, и, судя, по сделанным в тот день записям, местные условия ничем не отличались от других. Киплинг пошел на рынок в Руане, чтобы «покаяться там, где сожгли Жанну д’Арк» (он был ярым приверженцем Орлеанской девы и близко к сердцу принимал ее жертву), потом — «скверный ужин, но пристойное шампанское — и спать».

Однако на следующий день в его путевых заметках появляется беспрецедентная отсылка к начатому произведению. «Приступил к работе над историей Хелен Таррел, ее „племянника“ и садовника кладбища Великих двадцати тысяч». Время от времени в последующие десять дней он фиксирует ход работы над «Садовником», одним из его величайших коротких рассказов, историей — как и его собственная послевоенная жизнь — сурово заглушенной скорби. Судя по кавычкам, Майкл Таррел — не племянник Хелен, а ее внебрачный сын; а стыд героини перед людьми смешивается со страданием: она терпит всю ту боль, что Киплинг испытал за прошедшие десять лет, — от «надвигающихся волн гнетущих эмоций», когда Майкл объявлен без вести пропавшим, до «физической ненависти к живым и вернувшимся молодыми», чье присутствие подчеркивает ее утрату. Прозрение Хелен Таррел происходит на Третьем кладбище города Хагензееле в Бельгии. Заблудившись среди бесчисленного множества учтенных покойников, она спрашивает садовника, где ей найти «племянника», а тот, подобно Христу, отвечает с «безграничным состраданием»:

— Иди за мной, и я покажу, где покоится сын твой.

Так как рассказ заканчивается этим мерцанием трансцендентного, стоит отметить, что за день до его завершения Киплинг проезжал Лурд; хотя, как обычно, он записал в своем дневнике, что город «довольно пуст и чудес не происходит».

В старости, несмотря на то что его машины «стояли на приколе», Киплинг продолжил ездить во Францию. Он зимовал в Монте-Карло и Каннах, но еще в 1926 году отмечал, что «автомобили превратили Ривьеру в ад — шумный, зловонный ад». Последние двадцать лет жизни сопровождались рецидивами острой боли в животе, которую Киплинг героически терпел (однажды в Париже, скорчившись от боли, он прижал к себе подушку и сказал: «Думаю, в этот раз у меня будут близнецы»). Он всегда боялся, что у него найдут рак; за семнадцать лет девять британских врачей поставили восемь разных диагнозов; в 1921 году ему удалили все зубы, но положительного результата это не дало.

В 1933 году в Париже он серьезно заболел, и французский врач поставил точный диагноз: язва двенадцатиперстной кишки. Оперировать было поздно, и три года спустя Киплинг умер в Лондоне, собираясь в Канны. Но если он «начал видеть только глазами Франции», была своя справедливость в том, что именно Франция открыла ему окончательную диагностическую правду.

Киплинг и Франция

Когда речь заходит о моем романе «Артур и Джордж», меня иногда спрашивают — обычно какой-нибудь человек с профилем охотника на оленей, скрывающийся в полумраке книжного магазина, — как я стал поклонником сэра Артура Конан Дойля. И зачастую мой ответ обескураживает: из двух имен главных героев, объясняю я, меня привлекло к рассказанной истории как раз второе — Джордж. А уж к нему неизбежно примкнул Артур. Я бы не возражал, напротив, был бы только рад, если бы моим литератором и при этом человеком действия оказался кто-нибудь другой: например Киплинг. Киплинга я упоминаю не случайно, ведь эти писатели были практически ровесниками; более того, они дружили, разделяли империалистические воззрения, вызывали шумные споры в обществе и вместе ездили играть в гольф — однажды они сыграли партию в снегах Вермонта мячами, выкрашенными в красный цвет.