Заговоры печорской целительницы Марии Федоровской на любовь нерушимую и верность голубиную - Ирина Cмородова

Мне было очень не по себе. И я решила, и правда, никому не рассказывать, как побывала у Федоровской. Когда ребята меня спросили, попала ли я к ней, я отмахнулась: «Опять она меня прогнала. Больше не пойду уже. Надоело». Через два дня экспедиция закончилась. Я вернулась домой и сделала все, как мне велела Клавдия Сергеевна. Честно говоря, я думала, что отросток травки не примется, завянет, уже завял, пока я его из экспедиции домой везла. Но он выглядел свеженьким, как будто его только сорвали. В общем, посадила я ту травку. Через пару недель увидела, что она дала новый розоватый листочек. И в тот же вечер слышу стук в дверь. Открываю — Коля мой на пороге. Какой-то взбудораженный, странный. Говорит: «Вот, мимо твоего дома проходил, и меня как торкнуло что-то, что надо зайти. Даже еще и не придумал предлога никакого». Я сказала: «Да проходи, и не нужно предлога». В тот вечер он у меня еще не остался, но через неделю мы уже жили вместе. А там и поженились, как раз через полгода после моего возвращения из экспедиции. Но я все время помнила о том, что Федоровская мне сказала, что это не мой человек и что нужно найти ее, как замуж выйду. Я уже была беременная и не могла поехать в Усть-Цильму, но написала ей письмо и передала с добрыми людьми. Она мне в ответ тоже прислала весточку: положила в конверт три рубля бумажкой (это был конец 1980-х годов; тогда еще трехрублевые бумажки имели хождение в СССР). Написала их не тратить, а хранить: пока хранишь, будет твой при тебе, а как потратится денежка — так и семья ваша на нет сойдет. Я спрятала эту трешку подальше от греха и почти забыла о ней. Жили мы с Колей нормально. Родился сын, через год — дочка. И тут страну начало лихорадить, в магазинах хоть шаром покати, цены скачут, разброд и шатания. Я не работала, с детьми сидела. Коля был молодым специалистом, ему платили смешные деньги. Нам иногда хлеба и молока было купить не на что. И вот я однажды пошла гулять с детьми, прихожу, а Коля довольный такой, говорит: «Я курицу изжарил». Я говорю: «Где ж ты ее взял-то? Дома ничего нет, ни продуктов, ни денег». А он отвечает: «Да я в кладовку полез, надо было молоток достать. А там света нет. Я шарюсь на полке — и мне какая-то бумажка в руку попала. Вышел в комнату, гляжу — а это трешка целая. Прикинь, у нас там заначка была, а мы и не знали про нее!» Я только вздохнула тяжело. Знала я про эту заначку. И знала, что конец пришел моему счастью… Конечно, я мужу ничего не сказала. Курицу мы съели, я его даже похвалила, посмеялась с ним. Но с этого времени у нас в семье начались разлады. А через год мы с моим Колей развелись, ушел к другой. Я погоревала, конечно, поплакала, но что делать? Меня же Клавдия Сергеевна обо всем предупреждала. И знала я, что будет плохо мне, да все равно решила, что лучше плохо пусть будет, чем вообще никак. Ну, стала детей поднимать, как-то крутиться. Понемногу и жизнь начала налаживаться. Я старалась про старое не вспоминать. И про Клавдию Сергеевну на время забыла.

С тех пор прошло много лет. Дети выросли. Сама я вышла замуж во второй раз, работаю в редакции одной газеты. И вот получаю предложение написать про современных колдунов и знахарей. И тут же вспоминаю Клавдию Сергеевну Федоровскую. Нашла старую записную книжку с ее адресом. Написала. Долго не было ответа.

Мария Федоровская

Наконец пришло письмо от ее внучки Марии Семеновны Федоровской. Баба Клава умерла два года назад. Перед смертью передала свой дар Маше и сказала: «Когда я умру, станет меня искать одна моя старая знакомая. Будет у нее ко мне дело. Ты ей скажи, что меня уже нет, но я перед смертью тебе велела с ней встретиться, поговорить. Если будет спрашивать, расскажи ей, что знаешь, про настоящее колдовство и ведовство. Мы с ней как-то давно об этом так и не поговорили. А надо было. А то они там в городе делают что попало, судьбу свою портят, жизнью играют, и своей, и чужой. А потом все расхлебывают — не расхлебают». Мария Федоровская писала мне: «Очень хорошо, Ирина, что вы нашлись. Обязательно нам надо увидеться и поговорить. Думаю, что смогу ответить на все вопросы, которые вы собирались задать бабе Клаве». Письмо Марии Федоровской заинтриговало меня. Я решила предложить своему шефу сделать материал сразу на несколько статей. Он на меня посмотрел удивленно: «А я как раз хотел с тобой об этом посоветоваться. Хотел спросить, сможешь ли сделать серию статей. Если пойдет, потом бы и книгу из этого слепили». Я ответила, что, пожалуй, смогу. Только надо сначала доехать до Печоры и разобраться там со всеми делами на месте.

На том и порешили, и я поехала в командировку в Коми. Встретилась с Марией Семеновной. Она живет в доме, доставшемся ей от Клавдии Сергеевны. Я поразилась, как хорошо помню избу, в которой была много лет назад всего один раз: все те же темные сени, в углу — дубовая кадка с водой; по ногам все так же сквозит; все тот же стол посреди темноватой комнатки, на нем — книга в переплете темной кожи с тяжелыми желтоватыми страницами; связка церковных свечек; перед старинными иконами все та же лампадка. И кошка жмурится на припечке — только эта рыжая. И на подоконнике мирно завивается змеиная травка. Только передо мной не старая грозная усть-цилемская знахарка, а молодая статная женщина, которой на вид не дашь более тридцати. На вопрос, сколько ей лет, Мария Семеновна мне сказала: «Это никакого значения не имеет. Сколько годов, все мои». У Федоровской длинная толстая льняная коса, светлые глаза. Роста среднего, стройная. Ходит не в традиционном усть-цилемском сарафане, как ходила Клавдия Сергеевна, а просто в длинной юбке и кофте. Но голова всегда повязана платком. Живет Мария Семеновна в доме одна. У нее две кошки, собака, корова и куры. Летом Мария Федоровская занимается огородом. Нигде официально не работает. Лечит людей, которые к ней приходят со всей округи. Кто-то приезжает и издалека. Мария Семеновна себя никак не рекламирует, определенной таксы за прием у нее нет: кто сколько даст, то она и берет. «Нельзя не брать ничего за свою помощь, — сказала мне она. — Иной раз человек совсем беден, а все равно должен расплатиться. Вещь, деньги, еда — все плата. Взял плату — значит не по своей воле сделал, а тебя наняли. Тогда и спрос не с тебя, а с того, кто нанимал. Ведь все, что я делаю, даже если кому-то здоровье возвращаю или жизнь продлеваю, — вмешательство в судьбу. Я делаю наперекор Божьей воле. А Божья воля — закон, с которым спорить нельзя. Обязательно за это прилетит». Я спросила ее, почему она при своей завидной красоте не замужем, не имеет детей. «Родных жалко, — ответила она. — На знахаря всегда прилетает. Даже если хорошо защищен, все равно. Потому мы, настоящие ведуны да травники-целители, всегда одиночки. Лучше за все одному платить, чем детьми своими рисковать, их под удар ставить». «Значит, твоя бабушка была исключением?» — спросила я. «Нет, у нее тоже своих никого не было. Я ей двоюродная внучка. Придет время — и я свое наследство кому-то из родственниц оставлю». — «Так ведь это плохой подарок-то? Обречь женщину на безбрачие…» — «У каждого свое предназначение по жизни, насильно никто свою силу не передаст. Я приняла от бабы Клавы наследство по доброй воле. По доброй и у меня возьмут». — «А если не возьмут? Я бы вот сильно задумалась, нужно мне такое или не нужно…» «Видишь, Ирина, — ответила она, — у нас, Федоровских, это родовое. Еще с 16-го века женщины в нашем роду знахарками становятся. Мы все знаем наперед и про себя, и про других. Мы живем еще по дораскольничьим законам. Еще когда наши прапрабабки жили под Новгородом, о них слава шла по всей Руси как о ведуньях. И всегда кто-то из внучатых племянниц знахарки с самого детства готовился силу ее перенять. И я тоже, сколько себя помню, знала». — «Скажи, а твое знание как-то связано со старообрядчеством, можно сказать, что ты владеешь раскольничьими заговорами?» — «Конечно. Мои предки в штыки приняли новую веру, потому что она отняла все, что было накоплено. Никон, собака, нас всего лишил, землю из-под ног выбил. Но мы живучие. Нас так просто не задавишь. Перебрались на Печору, здесь нас не достать никому. А появится новый Никон, дальше заберемся, медвежьих углов хватает». — «Ты так непримиримо относишься к новой вере?» — «А как мне с ней мириться? То, что наши сами себя жгли на кострах, — разве забудется? То, что деревнями люди с места снимались, умирали на чужбине, это как?» — «А если к тебе, например, человек новой веры за советом обратится, если надо ему помочь?» — «А помогать всем надо, — неожиданно смягчилась Марья. — Сила должна людям служить. Всех надо выручать. Никуда не денешься. Человек — он не виноват, что принадлежит к какой-то вере. Он, может, другого и не знает. А только бы человек не просил о помощи в бессовестных делах — порчу навести, мужа чужого отбить, еще каких гадостей наделать». — «А ты это умеешь?» — «Да. Но не делаю. И рецептами этими не поделюсь, не проси, не скажу ничего. Это все от бесовщины».