Шедевр - Миранда Гловер

Дом — это мое убежище. Моя квартира занимает два верхних этажа товарного склада, и в нее можно проникнуть при помощи отдельного лифта: никаких соседей, никаких вторжений. Один этаж занимает просторная студия — огромная комната, которая последние две недели также служит мне спальней. В безнадежных поисках идеи для новой работы я решила погрузиться в свой мир, жить и дышать искусством. Теперь я ходила по студии взад-вперед, всматриваясь в старые мольберты и пытаясь найти ответ. Что со мной происходит? Вдохновение всегда приходило ко мне легко, искусство было для меня чем-то вроде игры, приятной забавой.

Одна стена была увешана зеркалами, рядом с другой стояла белая доска. Сквозь широкое окно во всю стену, расположенное с южной стороны моей квартиры, виднелись крыши домов, а за ними — восточная часть Лондона. В студии в беспорядке стояли манекены, фотооборудование, лампы и мольберт. Я критически посмотрела на себя в зеркало: коротко подстриженные волосы, ныне обесцвеченные, их химический оттенок подчеркивал бледный цвет лица; под сине-серыми глазами виднелись темные круги. Я знала, что нужно привести себя — и квартиру — в порядок, но у меня не осталось сил. В любом случае, сейчас на это не было времени: мне нужно подготовиться к поездке на презентацию Билли. Я открыла бутылку вина, зажгла сигарету и вышла на террасу, глядя на город, выпачканный в серый цвет, словно лист бумаги, посыпанный древесным углем. Была середина ноября, холодало, дул пронизывающий ветер.

Меня отвлек телефонный звонок. Я взяла трубку, ожидая услышать голос своей подруги Сары Карр — она обещала позвонить насчет того, чтобы вместе поехать на выставку Билли. Но как только я нажала на кнопку «вызов», стало ясно, что это не Сара. Кто-то звонил сравнительно издалека или из телефона-автомата. Раздался щелчок или даже два, прежде чем линия освободилась. Я подумала, что, может быть, это звонят по поводу продаж, но затем услышала знакомый голос:

— Привет, Эстер. Как дела?

Я вздрогнула. Позвонивший пытался казаться дружелюбным, отлично понимая, как, впрочем, и я, что не нуждается ни в каких представлениях. Прошло уже почти семнадцать лет, а его голос не изменился — ну, может, стал тоньше, лишился прежней силы, как истощенное поле. Я попыталась быстро собраться с мыслями. Я оказалась совершенно не готова к повторному появлению Кенни Харпера в моей жизни. Первой мыслью было бросить трубку, но я знала, как и он, что не сделаю этого — просто не смогу. В конце концов, у Кенни в данной ситуации было одно преимущество: он знал о цели своего звонка, мне же следовало ее выяснить.

— Мне было интересно, когда же ты напомнишь о себе, — сказала я, изо всех сил стараясь казаться беззаботной, но голос звучал хрипло и выдавал мое беспокойство.

— Ты стала очень модной художницей, не так ли? — спросил он, но игривость тона не могла скрыть его тяжелое дыхание. Оно было учащенным. Значит, ему тоже неловко.

— А ты как поживаешь? — спросила я, решительно отказываясь обсуждать свою жизнь.

— По-разному. Во всяком случае, безмятежным мое существование не назовешь, — ответил Кенни, посмеиваясь, но горечь в его голосе пронзила меня как стальной клинок. Было очевидно, что ему что-то от меня нужно.

— Ты, вероятно, остался доволен такой выгодной продажей, — холодно заметила я.

Не имело смысла скрывать, что мне уже все известно, и я сочла, что чем скорее мы перейдем к делу, тем быстрее я смогу вычеркнуть Кенни из своей жизни. Его смех прозвучал почти смущенно. Он фыркнул подобно школьнику, застигнутому с поличным за какой-нибудь шалостью.

— Ну что ж, в общем да, — ответил он, взяв себя в руки. — Не все сегодня так обеспечены, как ты.

— Зачем ты звонишь мне, Кенни, спустя столько лет? — спросила я, наверное, слишком агрессивно — мое беспокойство перешло в презрение к нему.

Наступила пауза. Затем Кенни снова заговорил.

— Я просто подумал, что неплохо было бы нам поболтать, — неубедительно соврал он.

Я все еще стояла на террасе и вдруг почувствовала, что меня охватила сильная дрожь — но не от холода. Я зашла в дом, стараясь успокоиться. Как много ему известно — я имею в виду, о том, что происходило со мной после его отъезда? И сама себе ответила: ничего, насколько я знаю. Так что же ему нужно? Но мне не пришлось об этом спрашивать: Кенни не терпелось самому мне обо всем поведать.

— Мне тут недавно позвонил один хороший парень, он хотел узнать, насколько я дорожу воспоминаниями о нас — ну, то есть о нашем… — Кенни помедлил, — романе. — Слово совершенно нетипичное для Кенни, однако оно тешило его тщеславие. Он, вероятно, все еще оставался одним из тех парней, которые всегда бросают девушку первыми, боясь развития отношений, и гордятся длинным списком своих побед. — Кажется, наша история выросла в цене, — продолжал он необычайно самодовольным тоном, — для таблоидов, и все такое. Но то, что было между нами, слишком личное, чтобы делиться этим с прессой. Понимаешь, о чем я?

У меня потемнело в глазах. Может, Кенни и бесчувственный некультурный мужлан, но он не дурак и прекрасно знает, как подцепить меня на крючок.

— Кто он и что ты рассказал ему? — сухо спросила я.

— Ничего, Эстер, — ответил Кенни с притворной невинностью. — Не паникуй. Я просто сказал, что мне нужно подумать. Кажется, его зовут Джон — да, Джон Херберт, точно, он из этого «желтого» издания «Кларион».

Джон Херберт несколько лет пытался раздуть вокруг меня скандал. Он был самым ядовитым моим критиком и последним человеком, которому я позволила бы копаться в своем прошлом. Чувство тревоги усилилось.

— И сколько он тебе предложил?

— Десять тысяч, — гордо ответил Кенни.

— Ты, конечно, правильно поступил, — произнесла я, стараясь, чтобы мой голос звучал равнодушно, — но мне так неприятно знать, что ты заработал деньги, потеряв остатки порядочности.

Он вновь по-детски захихикал:

— Какая забота с твоей стороны! Знаешь, а ведь он спрашивал и про другие рисунки.

Какой же надо быть идиоткой, чтобы забыть о них! В течение той грандиозной недели или около того, что мы с Кенни провели вместе, я постоянно рисовала его, но, если память мне не изменяет, ему я подарила лишь один портрет — тот, который он только что продал. Тем не менее не было причин не верить Кенни. Что бы там у него ни оставалось — это постыдное, откровенно сексуальное воспоминание, которое лучше спрятать подальше.

— Я и не знала, что у тебя есть другие рисунки, — сказала я. — Мне бы хотелось их увидеть. Возможно, я сделала бы то, что принято называть переманиванием клиента.

— Да-да, это как раз то, о чем я подумал, — голос Кенни прозвучал как-то рассеянно. Затем его тон изменился, и слова понеслись, обгоняя друг друга: — Эстер, мне сейчас нужно идти, но, может, мы снова поговорим в это же время на следующей неделе, а? До скорого.

Связь прервалась так внезапно, словно телефон Кенни отключили. Я с отвращением бросила трубку на диван, будто на ней остались его микробы, и принялась ходить по студии, инстинктивно вытирая руки. Я вся дрожала и в то же время покрывалась холодным потом. За свою весьма разнообразную творческую карьеру я пережила многое, но с шантажом столкнулась впервые.

Что ему на самом деле нужно? Если за свое молчание перед прессой Кенни ждет денег, я заплачу ему, а если у него остались другие рисунки, я выкуплю их. Но его звонок выбил меня из колеи в большей степени, чем можно было ожидать. Меня волновало не то, что ему известно о моем прошлом, потому что, честно говоря, я не сомневалась, что знает он мало. Но мне была ненавистна мысль, что журналисты начнут копаться в моем детстве и юности. Я всегда ограничивала творчество настоящим временем, проводя четкую черту между своими произведениями и теми событиями, которые сформировали меня как художника. Я оставила прошлое позади в семнадцать лет, когда переехала в Лондон, и не хотела, чтобы оно следовало за мной по пятам. Кенни относился к тому периоду моей жизни, воспоминания о котором я сохранила лишь для себя; времени, когда в моей жизни произошло много событий, определивших впоследствии, кем — или, вернее, чем — я стала. Как правило, все, что касается меня, имеет эффект расходящихся по воде кругов. Кенни сыграл роль камня, который бросили в воду: раздался всплеск, и вокруг камня поплывут широкие круги — если только мне не удастся уменьшить их амплитуду.

Я приняла душ и начала одеваться. Нужно было спрятать настоящую меня под слоем косметики: я выглядела как настоящее пугало. Поэтому я надела парик из длинных черных волос, накрасила губы ярко-красной помадой и нацепила новое произведение своей лучшей подруги, дизайнера Петры Луцианы. Приводя себя в порядок, я мысленно пыталась изобрести способ остановить Кенни, но ничего конкретного, кроме основной идеи, в голову не приходило. В принципе, если я смогу бросить в ту же воду камень побольше, от которого пойдут более широкие круги, я тем самым отвлеку внимание от жалкой гальки, закинутой Кенни, и вызову интерес к себе сегодняшней. Если бы только я могла придумать проект, способный пробить брешь в этой глупой тривиальной истории о подростковом романе, тогда, возможно, пресса надолго перестала бы интересоваться Кенни и не стала бы копаться в моем прошлом. Телефон зазвонил снова, и я почувствовала спазм в животе, но на этот раз звонила Сара.