Подвиг длиною в жизнь - Б Семенов

- Вот этих у немцев отбили, когда налет на машину делали. Один Гордеевым назвался, другой - Ненароковым, - сказал Шагин.

Ненароков рассказывал:

- Ну, а кормят там как - сами знаете: чтоб не померли сразу, но и не прожили больше года, - через год, видать, дорогу уже достроить должны.

Он замолчал, потому что у стола задвигались, выкраивая местечко для Шагина и Лаврова. Те присели, и кто-то спросил:

- Чайку с дорожки или?.. Каша у нас отменная нынче.

- Я по утрам чай люблю. - Лавров подвинул к себе кружку.

После паузы заговорил Гордеев. Он здорово окал, что сразу выдавало в нем волгаря.

- Лагерь-то наш сложный. Даже не лагерь - школа скорее. Говорят, она абверу принадлежит - разведке армейской. Таких, как наш, - два барака. Это предбанник, что ли. Отсюда или в ров, или, если согласишься, в соловьи.

- Ты понятней объясняй... - перебил его Ненароков.

- Ничего, ничего, - сказал Лавров. - И так все понятно.

- Соловьи - это так батальон называется. По-немецки - "нахтигаль". Они там этих соловьев формируют, - продолжал Гордеев.

- Только мы их и не видели, - опять вмешался Ненароков. - Разве издали, через проволоку - пять рядов.

- В наш-то барак по прежней специальности вроде подбирали, - вновь заокал Гордеев. - Все к химии, к нефти, к бензину отношение имели - летчики, мотористы, лаборанты, нефтяники. Потому, конечно, из Баку народ есть, из Грозного. Люди хорошие, вот только один...

Ненароков добавил:

- Юлит он... юлит... Но то, что предатель, - ясное дело. Только за него один все заступается... Комиссар... Седой...

5

Гордеев с Ненароковым продолжали рассказывать...

Четыреста стояли на насыпи.

Слева была станция, справа - ров-могила для тех, кого сегодня поволокут из строя.

Гауптман шел вдоль шеренг в сопровождении переводчика. Через равные промежутки - видно, гауптман про себя считал шаги - он останавливался и бормотал что-то, грассируя. Переводчик подхватывал, и летели фразы, леденящие душу не только ужасной сутью своей, но тем, что стали обыденностью:

- Политкомиссары, евреи, коммунисты - шаг вперед!

Шеренги не шевелились. Они застыли, будто в кино неожиданно остановился кадр.

Полковник хладнокровно взирал на все это со стороны, оставаясь к происходящему абсолютно индифферентным. Время от времени он поднимал к глазам бинокль, цепко держа его в правой руке, левая была занята стеком - им полковник постукивал по высокому сапогу.

Солдаты вытащили из строя высокого чернявого парня. Был он яростен и еще силен, этот парень лет двадцати трех, а потому отчаянно сопротивлялся. Солдату надоела возня с ним, и он вскинул автомат. Но полковник уже спешил к месту, где возник конфликт. Оказавшись рядом с автоматчиком, он ударил стеком по стволу.

Солдат оторопело открыл рот.

- Где родился? - спросил полковник у парня.

Тот молчал, тяжело дыша после схватки и ненавидяще глядя на полковника. Полковник спокойно выдержал этот взгляд и спросил:

- Тюрк дилини билярсян?

- Я не знаю по-турецки, только несколько слов, - ответил парень. Видимо, до него дошло, что полковник если и не спас его совсем, то уж, во всяком случае, отсрочил конец.

- Марш в строй! - Это уже была команда. Парень отступил в свою шеренгу, а полковник, обернувшись к гауптману, который, как и все остальные, ровно ничего не понял в разыгравшейся сцене, сказал:

- С таким знанием этнографии вы перестреляете всех... А рейху нужны дороги. Их должен кто-то строить... "Этнограф"... - Он явно обрадовался придуманному прозвищу и, постукивая стеком по голенищу, пошел к станции.

6

Две дощатые тропинки, каждая метров триста длиной, начинались у отвала, откуда пленные брали грунт, и заканчивались там, где уже высилась насыпь - по одной тропинке к ней доставляли грунт, по другой возвращались порожняком.

Автоматчики кричали с вышек.

- Быстрее, быстрее!

Дойдя до места, где ссыпали грунт, Гаджи с огромным усилием перевернул тачку, достал кусочек бумаги, выгреб из кармана махорочные крошки и свернул цигарку.

- Брось! - рявкнул конвоир. Но поскольку Гаджи не обратил на окрик никакого внимания, он подскочил к нему. - Курить потом. Сейчас - работать. Быстро, быстро!

Ненароков и Гордеев, шедшие с носилками навстречу Гаджи, видели начало этой сцены. Окрик конвоира не был им слышен, потому Ненароков сказал напарнику:

- И курить ему разрешают...

- Да, - вздохнул Гордеев.

Гаджи понимал, что разговор идет именно о нем, и демонстративно нарушал здешний порядок.

- Порядок необходимо уважать, - полковник внезапно возник перед Гаджи. Это долг каждого пленного. У нас курят после работы. Тебе это объясняли?

Гордеев и Ненароков остановились, как и другие, ожидая, что произойдет. Гаджи не столько увидел это, сколько почувствовал, вновь глубоко затянулся цигаркой и, сложив губы трубочкой, засвистел какой-то мотив: он явно лез на рожон.

- Что это за мелодия? - очень спокойно спросил полковник.

- Страна Баха не знает Гаджибекова?

- Ты музыкант? - опять спросил полковник. И потом, не ожидая ответа: - Я тоже учился музыке.

Он повернулся к подбежавшему офицеру конвоя, хотя продолжал говорить с Гаджи:

- А музыкант не должен целый день толкать тачку... Музыкант должен... - он хмыкнул - ...заниматься музыкой. И скомандовал:

- Доставлять ко мне ежедневно к шестнадцати.

Пленные продолжали наблюдать за этой сценой.

- Работать! Всем работать! - неслось с вышек.

Полковник пошел прочь, а Гаджи, так и не бросив цигарки, покатил дальше свою тачку.

- Вот еще одно доказательство, - сказал волжанину Ненароков.

7

Гаджи закончил мыть на кухне пол и приступил к чистке чайника и кофейника - нехитрой кухонной утвари. Полковник музицировал в кабинете.

Иногда сквозь открытые двери он наблюдал за Гаджи.

От буханки белого хлеба, лежащей на столе, было отрезано несколько здоровых ломтей, и Гаджи твердо решил украсть два или три из них и отнести в барак - люди были зверски голодны, а белого хлеба... Они и не помнили, наверное, когда в последний раз видели белый хлеб.

Попасться на краже означало быть расстрелянным. Гаджи знал об этом, но твердо решил, что хлеб все равно украдет. Он поставил чайник на полку и в то же мгновение, схватив три ломтя, сунул их за пазуху.

Полковник встал из-за инструмента.

- Иди сюда!

Гаджи вошел.

- Я хочу оценить... - полковник задумался, - твою честность... Другой бы мог что-нибудь украсть, скажем... хлеб.

Сердце Гаджи колотилось так, будто там, под грудной клеткой, работала бригада молотобойцев.

- А ты не такой... - полковник взял остаток буханки и сунул ее Гаджи.

- Если хорошо вымоешь руки, можешь поиграть... Репетируй. Потом ты будешь играть на наших вечерах.

- Не буду, - Гаджи наклонил голову, словно желая боднуть.

- Обязательно будешь, - полковник улыбнулся.

- Не буду, - еще раз повторил Гаджи.

- Олух, олух и неблагодарная свинья!.. Как все ваши... "Гаджибеков!" Да что таких скотов интересует? Пожрать да выпить. Вон отсюда! Вон! В барак! Неблагодарная скотина.

Полковник ходил по гостиной взад-вперед.

"Мерзавец! Но нужный. Я бы этой скотине... Ганс, - он продолжал разговор с собой, - ты нервничаешь... Если бы адмирал узнал о твоих нервах..."

Он взял плетку и стал играть ею. Это, видимо, изменило ход его мыслей. Он раздумчиво посмотрел на плетку.

"...И пряник".

8

В бараке едва тлела коптилка. Гаджи отворил дверь, и сидевшие за столом обернулись. Будто по команде замолчали на полуслове. Гаджи подошел к столу и, достав из-за пазухи хлеб, положил его перед ними.

Они смотрели на пухлые, наверное, очень свежие ломти. Хлеб завораживал. Расширились зрачки голодных глаз. Но только одна рука потянулась за ломтем. И тут же отдернулась.

Все молча поднялись и тихо побрели прочь от стола - каждый к своим нарам.

- Теперь будешь там, - сказал один, обращаясь к Гаджи. Его пожитки уже лежали на первых нарах от входа.

Это был открытый акт отчуждения, потому что между нарами, где предстояло находиться Гаджи, и следующими, занятыми, оставалось несколько рядов совершенно пустых: люди, некогда спавшие здесь, уже не могли вернуться.

Гаджи опустился на нары. Что делать? Плакать? Или кинуться на обидчиков? Мысли плясали, прыгали.

А люди снова собрались вместе, только теперь не у стола, а около нар, где умирал человек. Их тени причудливо вытягивались на противоположной стене и сплющивались на потолке. Они метались словно языки пламени, затянутого черным дымом.

Вошел Ненароков.

- Хины нет. Лагерь, мол, не госпиталь. Выгнал...

Он обтер кровь в уголках рта - лагерный врач умел подтверждать свои слова действиями.

- До утра не дотянет, - сказал один из пленных, ближе всех стоявший к умирающему.

- У меня еще в студенчестве был такой случай... Под Чарджоу... Это когда басмачи... И Павел, кажется, в Чарджоу родился... - сказал Седой.