Странники - Сергей Абрамов

2

За ветками далеко ходить не пришлось: начало осени, лето, видать, жарким было, безводным, сушняка кругом много. Целую осинку, невесть кем сломанную, притащил к костру Игорь, высохшую уже, без листьев. Старик Леднев котелок приладил, достал из котомки жестяную банку, давно обесцвеченную, со стертым рисунком, отсыпал чаю на ладонь, понюхал. - Ах, нектар, чистый нектар... - Сыпанул в котелок, оттуда зашипело, будто не чай, а зелье какое-то брошено в воду. Вообще-то говоря, Игорю не нравился чай, сваренный, как суп, непрозрачный, черный, хотя и духовитый. Он поморщился, заранее представив вкус "супа", но не стал лезть с замечаниями, сказал только: - Нож дайте. - Ножичек тебе, ножик... - Вроде бы засуетился Леднев, однако без всякой суеты, точным движением сунул руку в котомку, достал складной охотничий нож с костяной рукояткой. - Не поранься, Игорек. - Ништо... - вспомнилось читанное где-то слово, старое, даже ветхое, "из Даля", как говорил отец. Мертвый язык. Но старика Леднева на простачка не купишь. Бровь приподнял, глянул. - Стилизуешься, Игорек... Не твое выражение, простонародное, а ты мальчик из бар... Спорить не хотелось. Подбрасывал к костру осиновые ветки, думал, что плохо без топора. Едят всухомятку, только чаем и заливают сало да хлеб - из той же котомки Леднева. Хорошо прийти в деревню, остановиться у кого-нибудь в избе, выпить молока, коли окажется, похлебать настоящего супу. Правда, откуда он в деревне - настоящий? Мяса нет, а с картошки да свеклы особо не разжиреешь. А что о топоре пожалел, так вот почему. Раз к вечеру уворовали картошки с чьего-то поля, хорошая картошка здесь уродилась, крупная, крепкая - так пока сварили, Игорь все ноги оббил, хворост для костра таскал, чтоб не угас тот раньше времени. А был бы топор, нарубали бы дровишек... Топор был в московской квартире Игоря, но квартира та существовала в ином мире, в ином времени, в ином измерении, короче - неизвестно где, и приносить оттуда нельзя ничего, это Игорь знал точно. - Чай готов, извольте кушать! - пропел Леднев, произвел над котелком, над паром какие-то пассы, потом сел, скрестив ноги, угомонился, сказал скучно: Разливай, Игорек. Чаек - дело святое, от него любая болесть сгинет. Пили чай из кружек, обжигались. Сало с хлебом старик еще раньше нарезал, хорошее сало. Игорь сказал не без ехидства: - А "болесть", выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь? - Ряжусь, Игорек. - Против обыкновения Леднев был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костер. - Это раньше, году эдак в тринадцатом, все ясно было. А ньнче на дворе - восемнадцатый. Нынче и понятное непонятным стало. Нынче мы все ряженные, :иначе не проживешь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской - другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Ивана Сергеевича; "Мой дед землю пахал..." - Ваш - вряд ли. - Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим. Игоря порой раздражало ерническое многословие Леднева, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчемушное в это трудное время, которое сам Леднев называл братоубийственным. - Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой черт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута? Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его знает?.. - Шуты - они народу любы... А ты, Игорек, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, - тоже проситель. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее, выжить... - Тоска-то какая в слове: вы-ыжить... Выть хочется. - А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идет. - И какой же из братьев прав? - Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают. Все это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое еще не изобрели. - Мир в человецех и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит? - Ну, это ты, Игорек, слишком. Время для царя кончилось. - Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает. - У тебя родители кто? Инженер папаша, так?.. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин. - Сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли? - Груб ты, юноша, но прав по сути... - Засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бороденку. - Хорошо в небе-е... Игорь тоже лег на спину, сунул в рот травинку. Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски - не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая неподвластна времени. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймет его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и еще раньше пели, есть такие слова: "Вышли мы все из народа". Профессор для людей его круга, для университетской элиты - типичный выскочка, сын мужика-землемера, кухаркин ребенок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы "в люди" вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведется, Игорю до смерти надоел, а старик Леднев - как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать, поискать истину в мутной воде слов. Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришел в этот мир, в это время, в эту память... А для чего пришел?.. Звезды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля - ну, скажем, из "Синей птицы". - В Москву бы скорей... - мечтательно протянул Игорь. - Далеко до первопрестольной. Тут верстах в пятидесяти городок есть, помню... - А Пеликан где, сказал, будет? - Бог ему судья. Кто что про Пеликана знает? - Жалко. - Никак соскучился? - Да нет, так просто... А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: "Ехали бояре". Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье - Сорока или Орел, а экзотическое, броское. Леднев зовет его по-человечески: Григорий Львович. Но Пеликан вроде бы обижается, во всяко.м случае, делает вид, что обижен. Зови меня птичьим именем - и все! Вот нос у него, конечно, здоровущий может, оттого?.. Он появляется и исчезает как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов его и след простыл. Но идет параллельным курсом с Ледневым и Игорем, в те же края движется. Игорь спрашивал его, кто он такой и откуда. Смеется, отшучивается: "Пеликаны - птицы вольные, южные"... Странный человек. Да, хорошо, что вспомнил: - Павел Николаевич, а кто в Лежневке? - Не понял тебя. - Красные или белые? - А хоть зеленые - все люди. Ну уж так! У Игоря на этот счет другое мнение имелось. - А все-таки? - Не знаю, Игорек. Придем - посмотрим. - Не поздно ли будет? - Кого ты боишься? Красных? Белых? - Зеленых... - буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай... Забавно; сколько они идут, а все как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут - пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно, боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши, а вдруг белым донесут? И наоборот. Люди... По-ледневски: выжить хотят. Сказал о том Пеликану, а он смеется. - Ишь, чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. И молчат, потому что врать не хотят, а как по правде - не знают еще. Игорь ему напомнил услышанное: - У стариков Чеховых двух дочерей белые запороли. А Пеликан опять смеется. - Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют. Игорь возмущался: - Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся! А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щелочки, спрашивал вроде начальнически: - За красных страдаешь, милок? И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович... Старик Леднев, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом: - А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорек, спи, родной, завтра ра-ааненько разбужу, чуть свет. - И захрапел. Засыпал, он всегда, как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, пилюль в котомке не носил. А Игорь не спал. Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, еще светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку березы. Дома он уже был, дома.