Любительницы искусства - Вячеслав Подкольский

— Торопитесь, господа, торопитесь! — слышится хриплый, пропитый голос. — Сичас начинается, сичас, сию минуту! Блестящее, разнохарактерное приставленье! Небывалые чудеса чёрной магии и акробаты! Торопитесь: не хватит билетов! Совсем почти задаром: всего три копейки билет!

— Сюда, господа публика, пожалуйте, сюда, сюда! — с ожесточением и необыкновенной жестикуляцией кричит у входа в большой балаган толстый, красноносый человек в меховой шапке и рваном летнем пальтишке. — Сюда, сюда, здесь самый лучший, большой балаган-театр, известный во всех частях света! Пожалуйте, господа, торопитесь! Сичас начинается эфектное вечернее приставленье в трёх отделениях по самой разнообразной программе!

   Сюда, сюда, все чудеса здесь!   Иди народ что есть!   Всем места хватит!   Кто пятачок заплатит!

Красноносый человек одним прыжком подскакивает к кассовому столу, схватывает огромный колокол, какие привязываются обыкновенно под дугами пожарных лошадей, и начинает звонить.

— Последний звонок! Начинается! Пожалуйте! Торопитесь! — чуть слышится за звоном его голос.

Катя, Оля и Варюшка протискались в самый перед и с разинутыми ртами благоговейно внимают толстому человеку.

— Дяденька, а дяденька! — робко пытается Оля обратить на себя его внимание. — Дяденька, вы вчерась обещали…

Но толстый человек продолжает кричать, размахивать руками и названивать.

На минуту на верхнем балкончике балагана показывается клоун. Он раза два перекувыркивается, прокрикивает по петушиному и тотчас же исчезает.

— Дяденька, а дяденька! — в десятый раз повторяет Оля.

— Чего пищишь? Чего лезешь? — прикрикивает наконец на неё толстяк.

— Я вам кошечек принесла… Пропустите, дяденька… Обещались… с подружками…

— А-а, это ты? Ну, скорее! Сколько вас тут? Целый полк, чай, нагнала? Авдотья Ивановна, пропустите. Скорее, скорее!..

Оля с Катей в один миг вспрыгнули на подмостки и очутились перед Авдотьей Ивановной в бархатной шубке и в шляпе с целым огородом ярких цветков. Она сердито оглянула девочек и молча указала рукой на вход. Толстая, неповоротливая Варюшка загляделась в это время на чудовищную рожу, нарисованную на балаганной вывеске, и не успела за подругами. Когда она полезла на подмостки, её кто-то оттолкнул из публики, и она только увидела, как за подругами задёрнулась входная занавеска. Варюшка затёрла рукавом глаза и в страхе от одиночества в огромной, незнакомой толпе, кое-как выбралась из неё и бегом пустилась домой.

Катя с Олей по указанию верзилы в синем кафтане, обшитом шнурами и позументами, садятся на самую последнюю скамейку. Народу довольно много. Шарманка с шипением и присвистом наигрывает какую-то унылую мелодию. На освещённой коптящими лампами сцене, обитой красным кумачом, двое больших акробатов и один маленький — семейство «европейски известных» эквилибристов Гавриловых — проделывают знакомую Кате по рассказам брата «египетскую пирамиду». Глаза у Кати сделались огромные, совсем чёрные, рот полураскрыт. Она крепко прижимается к подруге и держит её за руку.

— Мамыньки, упадёт! Милая, упадёт! Ей-Богу, право, упадёт! — шепчет она в страхе.

— Тише, а ты! Молчи! Небось, они уж умеют! — толкает её Оля.

— А Варюшка-то где? — вспоминает вдруг Катя.

Девочки на минуту оглядываются, смотрят по сторонам и, не найдя подруги, тотчас же забывают о ней. Акробаты, между тем, с честью выходят из своего рискованного положения и под градом аплодисментов убегают за кулисы. Фигуры их, обтянутые в белое трико с тёмно-малиновыми опоясками, усеянными блёстками, долго ещё стоят в воображении девочек, окружённые непонятно-привлекательным поэтическим ореолом. Вот на смену их появляется толстый, рыжебородый господин в потасканной фрачной паре и в грязной сорочке без галстука. Он начинает стряпать яичницу в шляпе, приглашая к себе публику на ужин. Публика гогочет. Всюду весёлые, довольные лица. Яичница готова. Фрачный господин дотрагивается до шляпы своей магической палочкой, с расстановкой говорит: «раз — два — три!» и вынимает из шляпы одну из Олиных кошек. Восторгу публики и особенно двух девочек нет предела, Они до слёз заливаются звонким смехом, хлопают в ладоши, подпрыгивают.

— Это моя кошка-то, моя, — шепчет Оля сидящим впереди.

— Да, да, это её! Это она принесла, ей-Богу, право! — с гордостью поддерживает подругу Катя.

Но господин уже покончил с яичницей и выводить на сцену двух дрессированных собак в женских платьях и шляпках. Шарманка начинает играть «По улице мостовой». Собаки становятся в позиции, встряхивают платками и выступают «павами-лебёдками». Шум, крик, хохот.

— Куда же вы лезете-то? Погодите, успеете! — слышится за входной занавеской дерзкое замечание Авдотьи Ивановны.

— Да как же, помилуйте! — горячится мужской голос. — Она здесь, я наверное знаю! Искали, искали, — с ног сбились! Ведь ночь на дворе. Мать к подружке её бегала, та и сказала. С ними была, — видела!

— Ну, так что же такое? Не съедят её там! Дайте, вот, отделение кончится…Нельзя же нарушать!

— Пропустите, пожалуйста, сделайте милость, я потихонечку, никого не обеспокою!

Катя прислушивается. Сердчишко её на мгновение замирает. Голос ей кажется знакомым. Но, нет, этого не может быть! Это просто ей кажется от страху, потому что убежала без спросу.

Собак сменяют опять акробаты и маленький, потешный клоун с нарумяненными щеками и поддельным аршинным носом. Он лает, кудахтает, вертится колесом и мешает акробатам, ежеминутно вскакивая то тому, то другому на плечи. Клоуна бьют, пинают, и, наконец, все в общей свалке исчезают за кулисы. Хохот, аплодисменты. Занавес задёргивается. Катя с Олей в неописанном восторге прыгают, визжат и стучат ногами. Катю кто-то дёргает за рукав. Она оборачивается и видит пред собой отца. Катя бледнеет и замирает.

— А-а, ты вот где, мерзавка! — сердито шепчет отец. — Н-ну, погоди!

Он берёт её за руку и, не говоря больше ни слова, выводит из балагана.

Тёмная, звёздная ночь. Морозит. Непролазная ярмарочная грязь немного застыла. Под ногами хрустит ледок. Ряды лавок уже заперты. Прохожие попадаются редко. Тишина.

Катя едва успевает за отцом. Он идёт быстро-быстро и тащит её за руку. Сердце в ней колотит как молоток, слёзы приступают к горлу, душат. Катя начинает плакать. Плачет, плачет, — отец всё молчит. Проходят Ильинскую, Семёновскую, бульвар, у Кати и слёз больше нет, а отец всё молчит. Вот Рождественская площадь, вот Мешков переулок, — отец молчит. Вот и дом… Во всех окнах огонь… Вот калитка. Отец сердито поднимает защёлку… У Кати замирает сердце…

Гастроль у фокусника

На сцене городского театра заезжий «профессор магии, гипнотизёр и предистирижатор» Фальке со своим помощником делают кой-какие приспособления к вечернему представлению. Сцена освещена, но зрительный зал зияет темнотой. От этого фигуры на сцене кажутся гораздо резче, рельефнее. Фальке — неопределённой национальности. Он сухощав, высокого роста, с крупными чертами лица, быстрыми, чёрными глазами, с курчавой, полуседой шевелюрой, нафабренной эспаньолкой и в коротенькой франтовской курточке. Помощник его маленький, прихрамывающий человек с рыженькой, мочальной бородкой — из юрких, вездесущих ярославцев. Одет более, чем печально. Фальке то и дело на него кричит, топает ногами и ругает «русским ослом». Ярославец, прихрамывая, суетливо бегает по сцене и что-то бормочет себе под нос. Фальке, развалившись сидит на стуле, спиной к зрительному залу, и попыхивает сигарой.

— Катова? — спрашивает он помощника своим птичьим, гортанным голосом.

— Кажись, будто всё… — отвечает тот, останавливаясь и оглядываясь кругом.

— Сторож! — на весь театр вскрикивает Фальке. — Сторож! Сторож!

Из-за декорации, изображающей средневековую улицу, показывается заспанная, давно небритая физиономия театрального сторожа Власыча. Позёвывая, он приглаживает ладонью всклокоченные волосы и довольно либеральным тоном спрашивает:

— Чево вам угодно?

— К вечер таставай мнэ пожалист тэвочки.

Физиономия сторожа выражает недоумение.

— Три штуки, — вставляет ярославец, — лет, эдак, восьми-десяти…

— А-а-а! — произносит сторож. — Представлять, значит?..

— Да, да, нам для живой картины нужно… Душ изображать…

— Таставай нэнрэменно. На вотка полючаешь! — добавляет Фальке и, надев пальто с цилиндром, уходит из театра.

— Ишь ты, ведь, дело-то какое! — сам с собой рассуждает сторож. — Где я тебе их достану? Кабы свои были, так так! А то где их взять-то? На водку-то оно, конечно, на водку… Без этого и думать нечего, а только, вот, где их взять-то? Ба, да у Фёдорова портного девчонка есть! Бойкая такая девчонка, везде без призору бегает… Пойду-ка поговорю с ей, можа, и подруг каких подберёт, право! Бойкая такая девчоночка…