Место свидeния - Евгений Терновский

Русско-немецкого француза интересовала любая подробность советской жизни. С пухлой записной книжкой в пухлой длани, он записывал всe - цену билета в метро и последствия безбилетного проезда, меню московского ресторана, условия приема на работу, стоимость квадратного жилого метра в городах или провинции, стоимость двух квадратных метров похоронной концессии, юридический статут прописок, расписок, подписок. Когда оказалось, что никогда не бывавшему в СССР собеседнику Федора известно об этой стране гораздо больше, чем ему, rescape 4 советского государства, Берендорф с деликатной настойчивостью перешел к другим подробностям советской жизни начиная с детской рубашонки и кончая смирительной рубахой режима. К удивлению Федора, повествование, несмотря на шутливый и безразличный тон рассказчика, становилось мрачней и безнадежней с каждой главой - нищенское детство, отрочество с потухшим семейным очагом, вольная и опасная юность.

Его родители, преподаватели начальной школы, скандально расстались за несколько месяцев до его рождения. После смерти матери в 1947 году трехлетний Федор был помещен в детский дом, поскольку родители не были женаты. Отец в конце концов признал его, но не принял в лоно своей новой семьи. Предполагаемый сын встретился со своим эвентуальным папашей лишь через двадцать лет, когда ему потребовалось его согласие на окончательный отъезд, которое, кстати, не было получено. Федор отыскал его в каком-то коммунальном бедламе на окраине Калинина. Из беседы, продлившейся не более четверти часа, он понял, что этот шестидесятилетний бирюк с профилем муравьеда заполняет свою старость тем, что запоем читает газеты и запоем пьет. После визита Федор получил одно-единственное письмо от отца, в котором тот в малограмотных и желчных выражениях отказывался от своего сомнительного потомка, ставшего шалопаем и предателем родины. Письмо было немедленно отправлено в помойный ящик.

Берендорф интересовался пищей, в том числе и духовной, которой пичкали воспитанников детского дома, их одеждой, жильем, средним возрастом воспитателей и их жалованьем. Вместо этого Федор рассказал ему историю своих многочисленных романтических побегов: первый раз, вместе с дружком Кириллом Соколовым, - к Черному морю: они укрылись в кучах угольных мешков товарного вагона, который доставил их в пустынную и ледяную Рязань; затем с Игорем Трегубом - в Париж, куда по надежному расчету тринадцатилетних заговорщиков их должна была домчать местная электричка. Побеги и наказания чередовались с такой страстной пунктуальностью, что в конце концов завершились окончательным исчезновением трех подростков из детского дома. Шестнадцатилетние странники, после двухмесячных блужданий, на рассвете очутились в обширном зале ожидания Казанского вокзала. Федор показал несколько мутных любительских снимков, на которых с трудом можно было рассмотреть худого и стройного Кирилла, бравого и спортивного Трегуба, с буйной белой шевелюрой - на самом деле, она была пшеничного цвета - и миловидного небольшого подростка с гигантской папиросой во рту. Им был Федор.

"Кстати, Игорь Трегуб впоследствии сменил фамилию", - неожиданно заметил Федор, терзая окурок в кроваво-красной пепельнице органического стекла.

"Почему?" - удивился Берендорф, видимо готовясь занести в свои домашние анналы сведения о советском законодательстве, касающемся перемены etat civil. 5

"Представьте себе, что у него была заячья губа. Вероятно, не только у него, но и у его предков, которые, я думаю, получили сперва прозвище трегубых, а затем фамилию Трегуб. И снабдили его этой фамилией, которую он не терпел. Он часто нам жаловался: "Вы представляете такую картину? Знакомьтесь, Слепцов, - кстати, он слепой. Это мой друг Глухов, он несколько глуховат. Лысого жирного кукуя зовут Жиринов. Видите этого типа с заячьей губой? Как его фамилия? Трегуб, разумеется!" Кстати, эта заячья губа его совсем не портила... Когда он получал паспорт, взял фамилию своей матери, Циоменко".

Методичного Берендорфа сразу же заинтересовала советская процедура перемены фамилии, но ни на один из пятнадцати его вопросов Федор не смог ответить. Вместо этого он поведал об удаче, которая впоследствии ожидала трех странствующих подростков: они отыскали работу, нашли небольшое жилье в Удельной, близ Москвы, причем совершенно бесплатно, - хозяин, добродушный и словоохотливый украинец, искал сторожа на долгую зиму и согласился принять троих. Всех дружков освободили от воинской повинности - Кирилл Соколов был близорук, у спортивного Игоря Циоменко обнаружили компенсированный порок митрального клапана, что не помешало ему отлично бегать на лыжах, Федора признали "негодным к строевой службе" по причине чудовищного плоскостопия его гигантской стопы (сорок пятый размер). Первая осень трех приятелей мирно пролетела в обществе снегирей и заиндевелых стволов статных берез. Соседний островок смешанного леска оказался островом сокровищ, изобилующим костеникой, княженикой, поддубнами, белянами и подмолочниками, которыми в течение нескольких месяцев они питались.

Дорога к ближайшей станции - то есть зимой дороги не было, приходилось пробираться по эверестам сугробов - не превышала трех километров.

"Хорошо, что в России есть такие солидные дружбы", - сентенциозно и восторженно перебил Берендорф. Федор мысленно откорректировал галлицизм собеседника (прочные) и продолжал повествование.

После вьюжной и снежной зимы Кирилл Соколов героически сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости и намеревался поступить, несмотря на насмешки приятелей, в институт, фабриковавший киноактеров и сценаристов. Вместо этого он буйно влюбился в дочь какого-то заправилы научно-исследовательского института по НОТ 6 (насмешливый Федор немедленно предложил расшифровать абракадабру этой аббревиатуры как Нелепый Отвратительный Труд) и весной, после женитьбы и переезда в Москву, был принят в лоно этого заведения на какую-то туманную должность. Он первым покинул снега, снегирей и березки Удельной, но не приятелей, которых он гостеприимно привечал в квартире его весьма негостеприимной жены.

В ту ледяную эпоху Игоря Трегуба, ставшего Циоменко, кроме девиц, ничто не занимало. Он нашел место ночного сторожа на какой-то нескончаемой стройке и днем возвращался в Удельную, в сопровождении одной, двух, трех красавиц, которые стоически одолевали неодолимые сугробы, лихо, как матросы, скребли полы, вдохновенно занимались стиркой и самозабвенно пекли пирожки. Когда Федор к вечеру возвращался в заснеженный дом, его встречал вкусный воздух и приятный жар маленькой кухни. В единственной комнате на небольшом столе возносились горки золотистых пирожков и скопища пустых бутылок. Чуть пьяненький Циоменко блаженно курил на кровати, окруженный, как паша, своими дневными подругами.

Вскоре Федор нашел работу санитара в Первой городской больнице; в ней он проводил двадцать четыре часа, за что получал право на свободные сорок восемь часов. Он грезил о получении аттестата зрелости, хотя экзамены его страшили, и долго колебался между школой для медицинских работников, в которой не требовался аттестат, и курсами иностранных языков. Он колебался и в выборе языка, но в конце концов выбрал французский, потому что...

"О, это так естественно для русских, - снисходительно заметил Берендорф, - они всегда были галломанами".

"Les Russes, peut-etre, mais pas du tout les Sovietiques, cher monsieur", 7 - насмешливо отозвался Федор.

"Что же вас тогда привело к французскому, а не к английскому или немецкому, например? Этот ужасный Зо-Ла, - шутливо передразнил Берендорф русское произношение имени французского сочинителя, - которого у вас так демонстративно чтят... или не менее ужасный Сартр?"

"Оксана", - засмеялся Федор.

Они познакомились в печальных московских сумерках близ Казанского вокзала, когда снежная осыпь и аметистовый свет заката скрадывали монотонную скуку одичалой столицы. Пересекая вокзальную площадь, они шли друг другу навстречу в серой толпе жителей пригородов, торопившихся на поезд. Через несколько шагов оба одновременно оглянулись, затем остановились, причем какой-то паршивый "Москвич" чуть не лягнул колесом замершего Федора. Когда он осмелился приблизиться к юной особе в темно-синем пальто с лисьим воротником, то был поражен цветом ее глаз, сиявших как аметистовый закат. Сперва они долго курили в небольшом привокзальном сквере, затем, окоченев, пили кофе в отравленном пoтом и табаком гигантском зале ожидания Казанского вокзала, окруженные кочующими россиянами и безобразными мозаиками.

Оксане было девятнадцать лет - и она только что, по собственному выражению, "с треском и плеском провалилась" на экзаменах при поступлении в Институт иностранных языков. Эта неудача не обескуражила ее, и она намеревалась возобновить свою атаку в следующем году, а тем временем совершенствовать свои познания на курсах иностранных языков близ Якиманки. На следующий день Федор поступил на эти курсы. Если бы Оксана изучала пракрит, аккадский, полабский или латгальский языки, он вдохновенно овладевал бы вместе с нею одним из этих экзотических наречий. Но она выбрала французский.