Сандаловое дерево - Элли Ньюмарк

Выбирая для нас бунгало, университет предпочел это, с пристроенной кухней, тогда как в большинстве домов кухню устраивали во дворе. Место понравилось мне с первого взгляда, едва я увидела небольшой огороженный участок, густо заросший травой, с высокими фикусами, стволы которых обвивали ползучие побеги. Окружала сад невысокая кирпичная стена, почти скрытая разросшейся гималайской мимозой. Перед столетним бунгало с увитой лианами верандой росло старое сандаловое дерево с длинными овальными листьями и набухшими красными стручками. На всем здесь лежал отпечаток времени и стихий, все выглядело обжитым и изрядно затрепанным. Сколько жизней здесь прожито?

Сбоку от дома обсаженная редкими кустиками самшита тропинка вела к домикам для прислуги, ветхим строениям, число коих намного превосходило наши скромные потребности. В дальнем конце этих растянувшихся рядком лачуг, в рощице гималайского кедра, стояла покосившаяся конюшня, которую Мартин планировал использовать как гараж с наступлением сезона муссонов. Он купил видавший виды, облезший красный «паккард» с убирающимся верхом. Новенький и шикарный в 1935-м, автомобиль пережил двенадцать муссонов и немало лет небрежения. Тем не менее драндулет все еще бегал. Я обзавелась велосипедом, а у Билли был «Ред флайер»,[3] и этого нам вполне хватало.

Под раскидистой сиренью на заднем дворе притулилась и старая кухня — покосившаяся хибарка с земляным полом, прогнувшейся полкой и кирпичным квадратом с дырой в центре — для угля или дров. Индийцы не готовят пищу в домах, опасаясь пожара и следуя неким путаным правилам, имеющим отношение к религии и кастовым традициям, и лишь самые решительные и неуступчивые британцы отваживались пристраивать кухню к дому и устанавливать в ней плиту — благослови их Господь.

Прислугу я нанимала сама, выбирая из внушительной толпы явившихся на собеседование кандидатов. Каждый предъявлял записку, нечто вроде рекомендательного письма, а поскольку читать на английском могли немногие, большинство и не догадывались, что купленные на базаре листки зачастую подписаны королевой Викторией, Уинстоном Черчиллем или Панчем и Джуди. В единственной рекомендации, подлинность которой не вызвала у меня сомнений, говорилось следующее: «Ленивейший из всех индийских поваров. Молоко процеживает через дхоти и тащит из дома все, что попадет под руку».

В конце концов мы ограничились скандально малочисленным штатом — поваром, айя и дхоби,[4] который раз в неделю молча забирал в стирку наше белье. Поначалу у нас были еще садовник, уборщица и носильщик — традиционный в этих краях набор, — но наличие стольких слуг определенно выходило за рамки разумной необходимости.

Особенно мне не понравился носильщик, что-то вроде мажордома, постоянно за мной таскавшийся, рассчитывавшийся за покупки или передававший мои указания другим слугам. Я все время чувствовала себя какой-то карикатурой на мемсаиб девятнадцатого века, изображавшихся возлежащими на диване. Вышколенный службой в британских домах, носильщик будил нас по утрам традиционным «чаем в постель». Когда я в первый раз, едва открыв утром глаза, узрела стоящего надо мной смуглого мужчину в тюрбане и с подносом, то едва не умерла со страху. Он также подавал на стол и, пока мы ели, стоял у нас за спиной. Ощущение было такое, словно мы в ресторане, а рядом замер навостривший уши официант. Я постоянно следила за собой — за тем, что говорю, как держусь за столом. Я ловила себя на том, что промокаю уголки рта и стараюсь не сутулиться. Мартин тоже чувствовал себя неловко, и в результате обед или завтрак превращался в неприятную, тягостную обязанность.

Я не хотела «чаю в постель», не хотела все время видеть рядом с собой носильщика, но хотела ощущать собственную нужность. Я сама содержала в чистоте дом, сама поливала цветы на веранде, мне нравилась естественная запущенность нашего сада, и мысль о садовнике представлялась мне абсурдной. Мартин заметил, что местное землячество в ужасе от того, как мало у нас слуг. «Ну и что?» — сказала я.

А вот повара, Хабиба, я оставила, потому что не знала и половины продававшихся на базаре продуктов и, поскольку не говорила на хинди, цены на все для меня утраивались. Оставила и Рашми, нашу айю, потому что она мне нравилась и говорила на английском.

При нашей первой встрече Рашми церемонно поклонилась, сложив руки в молитвенном жесте.

— Намасте,[5] — сказала она и тут же засмеялась и захлопала в ладоши, отчего многочисленные браслеты на ее пухлых ручках запрыгали и зазвенели. — А из какой вы страны?

— Из Америки, — ответила я, подозревая в вопросе некий подвох.

— Уууууууу, Амерррика! Хоррррошо! — Рубин в ее правой ноздре задорно замигал.

К сокращению штата прислуги Рашми отнеслась неодобрительно. Каждый раз, видя, как я выбиваю коврик или чищу ванную, она прикладывала к щекам ладошки, укоризненно качала головой и делала большие глаза.

— Арей Рам! И что же это мадам делает!

Я пыталась объяснить, что не люблю сидеть без дела, но Рашми сердито расхаживала по дому, бурча что-то недовольно и удрученно качая головой. Однажды в моем присутствии она выразилась в том смысле, что американцы — это диагноз, и тут же, схватив веник из аккуратно связанных прутиков акации, принялась подметать, а потом вынесла мусор. Как она избавлялась от мусора, мне неведомо, но деяние это доставляло ей, похоже, большое удовольствие. Когда же я благодарила ее за что-то, Рашми довольно кивала и говорила: «Такая моя обязанность, мадам».

Если бы мы с Мартином могли принять нашу судьбу с таким же легким сердцем…

Мой муж вернулся с войны со смятенной душой и «пунктиком» насчет порядка — все должно быть таким же аккуратным и опрятным, как армейская койка. Дело, конечно, в стремлении к контролю, это я знаю, но порой меня бесило, когда он снимал с моей одежды воображаемую пушинку или выстраивал обувь в шкафу так, что туфли и босоножки напоминали шеренгу застывших по стойке «смирно» солдат. Поначалу я подчинялась его требованиям и поддерживала соответствующий порядок — просто потому, что поводов для споров хватало и без этого, но вскоре обнаружила, что заказ мебели и борьба с пылью дают мне самой ощущение, пусть и хрупкое, контроля, — Мартин занимался чем-то другим — и принялась с удовольствием навязывать Индии собственные стандарты чистоты, поддерживая свой краешек вселенной в состоянии столь же предсказуемом, как сила тяжести.

Вернувшийся из Германии этот, другой, Мартин, ровнявший книги на полке и начищавший до блеска туфли, часто жаловался на металлический привкус во рту и по пять раз на день убегал в ванную чистить зубы. Я не знала, что это за привкус, но знала, что его преследуют кошмары. Он дергался во сне, бормотал что-то о «скелетах» и звал людей, которых я не знала. Иногда муж кричал, и я вскакивала испуганно, вытирала простыней пот на его лице и покрывала поцелуями ладони, пока он не успокаивался, а мое сердце не замедляло бег.

Мартин лежал, липкий от холодного пота, а я обнимала его, тихонько баюкала и приговаривала на ухо: «Все хорошо, все хорошо. Я здесь, с тобой». Я просила поговорить со мной, и иногда он говорил, но только о языке, или пейзажах, или ребятах из взвода. Мартина задевало, что немецкий так похож по звучанию на идиш, язык его бабушки и дедушки; он качал головой, словно пытаясь понять что-то.

В Германии, рассказывал Мартин, много замков и сказочно красивых деревушек, до основания разрушенных войной. В его взводе собрались люди, которые, не будь этой самой войны, скорее всего, никогда бы не встретились: болтливый механик из Детройта по имени Касино, уроженец Самоа Найкелекеле, которого все звали Укелеле, индеец Уильям, Ничего-Не-Уважающий. Ребята все неплохие, говорил муж, кроме разве что бухгалтера из Квинса, Полански по кличке Ски, широкорожего, с блеклыми глазами парня, видевшего слишком много еврейских погромов. Мартину постоянно приходилось напоминать себе, что они на одной стороне.

Вдобавок Ски жульничал за картами и терпеть не мог евреев. «И надо же так случиться, — рассказывал Мартин, — что именно мне пришлось тащить Ски в полевой госпиталь, когда многие хорошие парни остались лежать на поле боя». Двойственное отношение к спасению Полански не давало мужу покоя, но не это разъедало его изнутри подобно кислоте.

Однажды, выпив за ужином лишний стакан вина, Мартин, уже в постели, рассказал о заведующем столовой, сержанте Пите Маккое, гнавшем самогон из ворованного сахара, дрожжей и консервированных персиков. До войны Пит помогал отцу на подпольной винокурне, укрытой в лесах Западной Виргинии, и Мартин в редкие моменты откровенности мастерски воспроизводил его говорок: «Знаааю, дело незаааконное, но мой стааарик всегда вывернется».