Греховная связь - Розалин Майлз

— Что он может сделать, когда узнает, что ты не собираешься стать учителем?

Недобрая усмешка перекосила привлекательное лицо Роберта.

— Готовься к тайфуну „Мейтленд“! — расхохотался он. — Может, отец и человек Божий, но выходит из себя, как любой грешник. Боюсь, что эхо бури, которая разразится в обители священника, докатится и до города! И случится это сегодня же вечером, как только он придет домой. Дальше откладывать нельзя. И благослови свою судьбу, что можешь отсидеться где-нибудь в тиши!

„Почему я сказал „обитель священника“, а не „дом“? — размышлял Роберт, поднимаясь по тропке, ведущей из бухты наверх, вдоль мыса. — Потому что пора в путь. Пора в путь-дорогу; там и будет мой дом — пусть не надолго — где бы ни пришлось мне остановиться“. Солнце уже поднялось высоко, и горячие лучи ласкали его спину и затылок. Он еще чувствовал мощный напор волн, в ноздрях был свеж вольный запах океана, на губах выступила соль, а в ушах звенел и струился теплый воздух. Жизнь в нем так и бурлила. Внезапно он с невероятной остротой ощутил уверенность, ясность и силу. Никому — даже отцу — не сбить его с пути. Жизнь разворачивалась как книга, и не руке человека остановить перелистывающиеся страницы.

Войдя в дом, он сразу прошмыгнул на кухню, где высокая стройная девушка готовила завтрак. Бросив на Роберта проницательный взгляд близкого человека, она ободряюще улыбнулась. Взаимопонимание, сложившееся между ними, не требовало лишних слов.

Это действительно не были обычные отношения между братом и сестрой. С того самого момента, когда Джоан впервые увидела огромные глаза новорожденного братца, крупные викинговские черты лица в ореоле светло-золотистого пушка волосенок, он стал для девочки объектом поклонения и защиты и возымел над ней неограниченную власть. Эта любовь была неизмеримо больше обычной сестринской любви.

С годами их близость и неизменная забота сестры только усилились. Когда Роберт пошел в школу и его рано пробудившиеся способности начали приводить всех в замешательство, Джоан настояла, чтобы брата перевели на класс выше, потому что он заметно обгонял своих сверстников. А когда Роберту запретили заниматься теми предметами, которые ему нравились, и он, впав в неописуемую ярость, стал грозить, что вообще бросит учебу, именно Джоан добилась для мальчика позволения изучать то, что ему по душе, и в любом порядке, чтобы он мог по достоинству проявить себя. А Роберт не терял зря времени и всячески старался наверстать три года форы, которые природа дала старшей сестре. В те дни их неизменно принимали за близнецов, прежде всего потому, что оба унаследовали от отца красивые нордические черты и стройность, открытый прямой взгляд.

Сами того не подозревая, они стали объектами восхищения или зависти брайтстоунских мамаш, чьи дети были, как правило, темнее кожей и не столь стройны и привлекательны, как юные Мейтленды, будто явившиеся с другой планеты.

С годами, однако, природа давала себя знать, и различия между братом и сестрой становились все явственней. С младенчества Джоан проявляла особенность, которая в дальнейшем стала едва ли не главной чертой ее характера — она отличалась поразительной целеустремленностью: раз вбив себе что-то в голову, ни на йоту не отклонялась от поставленной цели, и сбить ее с этого пути было никому не под силу. При этом цели Джоан всегда ставила четкие и ясные и уже со школьной скамьи твердо знала, что все, что ей надо, есть в Брайтстоуне, что она счастлива в своей семье и потому вполне довольствовалась учебой в местном колледже, где считалась одной из первых, если не самой первой ученицей.

Роберта же, напротив, природа наделила разносторонними дарованиями, что было одновременно его бедой и благословением. На лету схватывая любой школьный предмет, он приходил в отчаяние, если его заставляли чем-либо специально заниматься. Целиком отдаваясь любому делу, будь то футбол с его шумом и гамом или уединение с книгой, музыка или физический труд, он рано развил в себе характер, сочетающий страстность и ответственность — и это тоже стало его силой и проклятьем. Душа его жаждала трудностей, препятствий, постоянных перемен и новых целей — в противном случае она иссыхала, как растение, лишенное влаги.

Словом, трудно было найти большую противоположность его отцу, патриарху с ветхозаветными понятиями об отчей власти и сыновней покорности.

— Ну почему он всегда так уверен в своей вечной правоте? — возмущенно говорил Роберт сестре.

— Отнеси это к себе! — парировала Джоан.

— Если бы хоть мать почаще противилась ему! — жаловался он.

— А ты бы пореже! — не терялась она.

Когда же это все началось? Легкими их отношения никогда и не были. Строгие и чересчур заботливые, благочестивые и беспокойные родители слишком много упований возлагали на своих детей. С ним же, единственным сыном, всегда, насколько он помнил, связывались самые необоснованные надежды.

Он никак не мог вспомнить, когда в их отношениях впервые появилась трещина, это было уж очень давно — все началось с выбора занятий, товарищей, будущего, даже конкретных предметов в школе.

— Философия? А почему не теология? А чем тебе не нравится местный колледж? — ярость старого пастора не знала пределов, и ни малейшего впечатления не могли на него произвести школьные стипендии, которые уводили Роберта из захолустного шахтерского городишка в совершенно иной мир, открывая перед ним возможности, о которых отец не мог даже мечтать. И чем больших успехов добивался сын, тем большее раздражение вызывали они в старом священнике, который в глубине души испытывал ужас и отчаяние от яркой индивидуальности взрослеющего молодого человека и всеми силами пытался противостоять амбициям сына в твердом убеждении, что это не что иное, как бунт против его веры.

Так начинались пререкания, затем разгорался скандал, стоило только священнику потребовать от своего сына послушания, против чего в юном Роберте восставала каждая частица его души. Миссис Мейтленд находила убежище от этого ежедневного конфликта в непрекращающихся мигренях и нервных приступах; Джоан, боготворившая старшего Мейтленда не меньше, чем брата, с непрестанным, но — увы! — тщетным усердием пыталась примирить непримиримое, закаляя собственный характер в этом негасимом огне.

С первого взгляда Роберт мог с уверенностью сказать, что несмотря на начинавшийся прекрасный день, над домом священника сгущаются грозовые тучи.

— Что, опять? — обратился он к сестре.

Джоан только пожала плечами.

— Он хотел, чтоб ты отвез его на Церковный совет. А тебя и след простыл. Он уехал совсем взбешенный.

— Но я же вчера вечером предложил довезти его! — взорвался Роберт. — А он на меня же и набросился и прочел целую лекцию о том, что, дескать, он и сам с усами и прекрасно водит, и нечего мне соваться, и прочее!

Джоан не стала возражать.

— Мама очень беспокоилась за него сегодня утром. Говорила, что ночью у него был приступ.

— Типа того приступа, которые он никогда не признает, так что ли?

Джоан не прореагировала.

— Вечером он снова собирается ехать с мамой на собрание общества „Золотой век“. Мама уговорила его позволить тебе подвезти их, что стоило ей немалых трудов. Он сегодня встал не с той ноги.

Роберт хмыкнул.

— Боже мой, это никогда не кончится! Если он лезет на стену от всякой ерунды, как он проглотит известие о том, что я уезжаю навсегда и начинаю жить своей жизнью?

— Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — тоном старшей сестры изрекла Джоан. — Поговори с ним сегодня же вечером — я прикрою тебя. Нет худа без добра. Может, ты преувеличиваешь, и все обойдется? — В голосе ее послышались новые интонации. — Давай поговорим о чем-нибудь более веселом. — Теперь голос ее звучал менее уверенно, она повернулась спиной к Роберту, возясь с закипающим кофейником. — Как насчет этих танцулек в субботу — мы снова отправимся туда с Полем Эверардом и его сестренкой?

— А почему бы нет? — нараспев протянул Роберт. Рука его потянулась к тарелке с намазанным маслом тостом, но перед глазами внезапно всплыло нежное миловидное личико, обрамленное темными кудрями. — Почему бы нет?

В этот вечер Роберт долго готовился к встрече с отцом, но ему и в голову не приходило, в каком неистовом гневе предстанет пред ним служитель Церкви. Без всяких приветствий и стука, преподобный Мейтленд, подхлестываемый собственный яростью, ворвался в комнату сына.

Высокий, с аскетически худым лицом — само олицетворение ветхозаветного гнева — почтенный священник являл собою внушительное зрелище.

— Ты!.. ты!.. — от ярости, распиравшей его, он не мог говорить.

Роберт поднял глаза от книги, которую читал, и встретил бурю с открытым забралом.

— А в чем дело, — смело обратился он к отцу.