Домик у пролива - Николай Шпанов

Фохт не торопясь шел к ангару, из которого мотористы уже выкатывали его самолет. Он подозрительно оглядел аппарат. Каждая стойка и растяжка самолета казались ему ненадежными, таящими в себе возможность гибели. "В сущности, нужно бы самому просматривать самолет перед вылетом: рожи солдат мне совершенно не нравятся", - размышлял он, глядя, как, откинув капот, моторист исследовал мотор. Зная лень своего наблюдателя, он крикнул Горлову, чтобы тот "бога ради" просмотрел пулемет. Нижняя губа Горлова, казалось, отвисла еще больше, он тоже без всякого усердия полез в самолет и стал копаться около "Льюиса" На минуту внимание Фохта привлек было крик командира, разносившего кого-то из нижних чинов в то время, как майор Блэк брезгливо тыкал тростью в крыло одного из самолетов. - Что ж, Николашка, давай в город съездим, у нас еще часа два времени есть; надо заправиться, а то, черт его знает, когда еще домой-то попадешь, - сказал Фохт Горлову. - Давай, миленький, давай! - ухватился за предложение Горлов и, накрыв пулемет чехлом, вылез из самолета.

В воздухе настроение Фохта, шедшего на последнем из четырех "Сопвичей", нисколько не улучшилось. Много дрянных мыслей прошло в его голове за время пути от аэродрома до Тихорецкой. Сегодня он не был уверен в самолете. Движения собственных рук не казались ему такими безошибочными, как всегда. Навстречу самолету внизу плыла зеленым островком станица, широко раскинувшаяся около черного узла спутанных железнодорожных путей. На путях, заволакивая дымовой вуалью станционные здания, ползали паровозы с нескончаемыми красными хвостами вагонов. Станция была уже близко. Фохт поглядел на лицо сидевшего сзади Горлова, и оно ему тоже не понравилось. Всегда красный, упитанный Горлов выглядел сегодня каким-то сизым. "Это все из-за его проклятой девчонки, - мелькнуло в бритой голове Фохта, затянутой в плотный кожаный шлем. - Не будет нам пути". Солнце готово было утонуть в бегущем желтыми волнами море степи. Косые лучи отбрасывали длинные черные пятна от построек и деревьев. Фохт следил за тем, как бежавшие по степи тени самолетов то сливались с этими распластанными на земле пятнами, то снова выходили на освещенные места. Вдруг ему бросилось в глаза резкое движение переднего самолета, вильнувшего в сторону. Из-под головного "Сопвича" вынырнул неизвестно откуда взявшийся крошка "Ньюпор". Промелькнул блеск выстрела. Глянув вниз, ротмистр увидел, что от станицы тяжело поднимаются еще два желтых "Лебедя". "Дураки, - подумал Фохт, - снять бы только "Ньюпор", а тогда этим нескладехам крышка". Наблюдатель переднего "Сопвича" свалил пулеметы на борт и, видно, ловил на мушку оказавшийся под ним "Ньюпор". Вспышки выстрелов срывались с пулеметов, сливаясь почти в сплошной венчик. "Здорово!" - с удовольствием подумал Фохт. А крошка "Ньюпор", впиваясь в сгущавшуюся мглу сумерек, все старался согнать с намеченного пути головной "Сопвич", распластавший над ним свои темные крылья с яркими трехцветными кокардами Два красных "Лебедя" добрались наконец до точки, с которой могли отвлечь на себя внимание пулеметчиков с белых "Сопвичей" и развязать руки "Ньюпору" То и дело меняясь местами, вся группа продвигалась к месту, где переплетались нити рельсов. Как припаянные, замерли там поезда. Вот, свалившись на крыло, один из "Лебедей" круто перешел в штопор и тотчас же за ним, беспорядочно, завиляв носом, пошел к земле головной "Сопвич". Как бы разрезая два сошедшихся самолета, вынырнул из-под них маленький "Ньюпор" А те двое медлительными штопорами вместе винтили воздух виток за витком, ниже и ниже. Фохт видел, как в месте падения "Сопвича" взметнулось яркое желтое пламя и от взрыва рвануло остатки уже лежащего рядом "Лебедя". Тем временем под огнем вертлявого "Ньюпора" два передних "Сопвича" повалились в левый вираж. Не дойдя до узла, они куда попало сбрасывали свои бомбы. Фохт тоже свалил машину в вираж, отворачивая от Тихорецкой. Не осталось и мысли о том, что он не донес бомбы до цели. В мозгу лихорадочно бился только вопрос: "Почему Горлов не разгружается? За каким чертом этот осел бережет бомбы?" Теперь они были для Фохта только досадной нагрузкой, увеличивавшей вес машины и ее лоб. А ему уже была дорога каждая лишняя верста, которую можно было выжать из "Сопвича". Намереваясь знаками показать Горлову, что нужно освободиться от бомб, Фохт обернулся. Из-под очков на него глядели расширенные страхом глаза капитана. И опять эта отвратительная слюнявая губа! Она двигалась, и в углах рта наблюдателя клубилась пена. По-видимому, он что-то кричал Фохту, от страха забыв, что тот не может его услышать. В памяти Фохта надолго сохранилась опущенная рука капитана. Ветер задрал Горлову рукав до локтя, и Фохт почему-то с особенной ясностью видел каждую веснушку на противно красной коже. Словно именно это было сейчас самым важным, а не то, что Фохт увидел, глянув вниз, куда показывал Горлов, - в брюхо "Сопвичу" лез "Ньюпор". Фохт видел каждую деталь красного истребителя, различил даже порыжевший шлем и облупленную кожаную куртку летчика. "Поймал!" - жарко пронзило мозг. Рука сама торопливо надавила на рукоятку, подавая ее от себя до отказа. Самолет нырнул вниз. Фохт отвел взгляд от "Ньюпора", чтобы не видеть вспышки его пулемета. Но "Ньюпор" бесцельно ткнул тупым носом то место, где только что был "Сопвич", болезненно дернулся и нырнул за ним. В голове Фохта теплой, отрадной струйкой проплыла успокоительная мысль: "У него задержка в пулемете, теперь уйду... уйду!.." Казалось, даже прежняя твердость вернулась руке, когда он увидел, что красный истребитель действительно ушел к себе. Но все же поворачивать к Тихорецкой не было никакого желания. Фохт лег на курс и пошел к югу. Когда оглянулся на Горлова, тот спал, уткнувшись лбом в затыльник пулемета. Рот был приоткрыт, и губа висела еще больше, чем обычно. Фохт подумал о том, что хорошо было бы сейчас пустить в этот рот несколько больших синих мух. Фохт знал, что по возвращении на аэродром его ждет разнос, а может быть, и отчисление из отряда. Начальство почти наверняка захочет подслужиться к англичанам и устроит бучу. Но сейчас Фохту было наплевать на все. Он давно уже думал о том, что хорошо было бы унести ноги из этой богоспасаемой "единой и неделимой". Если это удастся, его калачом не заманишь туда, где в воздухе угрожает встреча с красными. - Ну их всех к черту! - вслух проговорил он. И успокоился на этом так, что после возвращения домой самым досадным представлялось отвратительное прикосновение черных мух к бритой голове.

ПОД ЖЕЛТЫМ НЕБОМ

Когда синкопы джаз-банда смолкали, с эстрады в зал летел вопль дикого призыва и голые мулатки, останавливаясь как вкопанные, искусно и непристойно трясли узкими серебряными тесемочками. Но и этот танец дикой страсти не удивлял никого и даже мало привлекал внимание: в вольном городе Харбине удивляться голому коричневому животу?.. Зал небольшого ночного кабаре гудел собственным шумом, ничуть не уступавшим по силе джазу, и временами даже заглушал его. Разноязычный говор сливался в неясный гул, фонари, огромные, как решета, лили расслабленный свет в воздух, представлявший собою густую смесь из сладко терпкого дыма трубок и дешевых сигар, острого запаха женского пота и тошнотворно-приторной пудры. У барьера эстрады за столиком с тремя уже пустыми бутылками сидели двое. Пожилой, толстый, с красным обрюзглым лицом, иззелена-седыми усами и нарочито старомодными подусниками курил толстую черную сигару, роняя пепел на отвороты визитки, которую носил с презрительной небрежностью. Это полковник службы генерала Чжан Чжун-тана, Александр Иванович Косицын. Когда-то российский интендант, а ныне заведующий тыловым снабжением и бюро вербовки белой бригады Нечаева, он щедро подливал вино в стакан собеседника - человека с тонким, худым, лимонно-желтым лицом. Дрожащей рукой пряча бахромку рукавов, из-под которых выглядывали посеревшие манжеты, собеседник подносил к синим губам стакан и жадно отхлебывал. Проклятые манжеты лезли наружу, не пристегнутые, так как рубашки под кителем давно не было на бывшем военном летчике, бывшем штаб-ротмистре, бывшем бароне Георгии Густавовиче фон Фохте, а ныне... ныне - что придется: иногда он носильщик или метельщик, иногда просто попрошайка, но всегда, когда заводилось несколько грошей, посетитель курительного заведения Го Чуан-сюна. С тех пор как Фохт перекочевал с юга России в бело-генеральский Китай, он еще ни разу не был сыт, ни разу не спал в чистой постели и не вылезал из обносков, достававшихся ему от бывших товарищей офицеров. На пустой желудок Фохта вино оказало сильное действие, и он, с трудом поднимая отяжелевшую голову, обводил мутным взглядом зал, потом, вспоминая, что за столом необходимо беседовать, однообразно бормотал: - Саша, Саша... вот ведь ты тыловая сволочь, а я тебя люблю... За что люблю - и сам не знаю, а вот люблю... Интендантские подусники раздвигались в улыбке. - Э, брось, барон! Давай лучше выпьем за... ну, хоть за твои будущие успехи. И трезвый полковник снова наклонил горлышко бутылки к стакану Фохта. Фохт жалко усмехнулся. - Успехи? Какие успехи в этой проклятой стране! И потом... врешь ты все... Ну, посуди сам, ради чего в петлю лезть! Ради этой гнусной рожи Чжана твоего?.. Ведь он палач, а?.. Ей-богу, палач! До дьявола лестно быть на службе у палача!.. Мы уже сыты этим. Поработали на своих таких же... чжанов! - Тсс... не надо лишних слов. - Полковник огляделся. - При чем здесь его превосходительство? Ты же прекрасно понимаешь: наша бригада проливает кровь вовсе не из-за прекрасных глаз Чжана. Не можешь же ты рассматривать нас как простых ландскнехтов. Что объединяет нас с Чжаном и со всеми благонамеренными элементами Китая? Хочешь, чтобы те, кто у тебя все отнял, тверже встали на ноги благодаря гоминдановцам? Этого хочешь? Ты хочешь гибели святого белого дела, хочешь, чтобы красные... - Не договорив, он выразительно провел ребром ладони поперек своей шеи. Проблеск мысли отразился в затуманенных глазах Фохта. Он оскалил кривые зубы, ударил кулаком по столу и сказал: - Надо набить им морду... - И, повинуясь темному ходу злобы, продолжал: Я как вспомню, милый, наши-то края, жуть берет... Эх, жизнь была!.. А ты как думаешь, не надуют нас и эти?.. Милые союзнички-то надули, а?.. - О чем ты говоришь? С нами бог, ведущий своих крестовых рыцарей к победе, а... - Брось ты своего бога!.. Ты вербовщик, ну и вербуй крестовых рыцарей... Туды тебя!.. Торгуй нашей кровью. Твой бог - доллар, на него и надейся не выдаст. Крепкий, стервец, туды его! Фохт снова уронил голову на руки и тяжело задумался. Хмельная тьма накатила на него и, схлынув, оставила в голове клубок недоверчивых вопросов, подозрений, обид. - А сколько платить будут? - Двести основного и залетные. - Двести, говоришь?.. Так-с, двести!.. За двести долларов я должен продать свою шкуру. Не густо, милая Августа!.. Двести китайских долларов за офицера Российской императорской... и прочая, и прочая?.. Ай да цена! Сволочь ты, Саша, понимаешь, сво-о-олочь! Иуда ты, а не полковник... Сколько комиссионных на моей шкуре получаешь ? - Ну, знаешь, голуба, ты уж слишком! Но Фохта остановить было трудно. Клубок в голове разматывался темной, прерывистой, но неудержимой нитью. - Слишком?.. Шалишь, брат, рта мне не заткнешь!.. Тебе что? По шантанам шатаешься да дураков ищешь А шею ломать мне?.. Ну, суди сам: во имя чего?.. Ради чего, я тебя спрашиваю?! Погоны? Так ну их к черту, твои погоны, давно мы их, эти погоны... Погоны! Честь-то у нас валдайская. Была она в кармане Деникина, а нынче... нынче в нужнике Чжан Чжун-тача наши погоны, вот где! - При чем тут честь, голуба? - Косицын сделал строгое лицо, и его подусники собрались в два колючих пучка. - Разве дело только в чести? Мы боремся вместе с лучшими людьми самодержавного Китая за идеи порядка, за права человека, которые смешали с грязью все эти красные "искатели свобод". Смотри, мой друг, вчера они были в Москве, сегодня - в Кантоне, а завтра и сюда придут. Теперь не в чести дело, барон. - Косицын тыльной стороной руки с важностью раздвинул подусники. - Все как один должны мы встать на защиту наших исканных прав, куда бы ни забросила нас судьба! Сегодня мы поможем генералу Чжану покончить с красными в Китае, завтра он нам. Вспомни то, что ты оставил там, в далекой милой России... - Россия... - презрительно пробормотал Фохт. - Мы, остзейцы, никогда не унижались до того, чтобы смешиваться с этим стадом... Да, мы были подданными русского царя. - И неожиданно гнусаво затянул: - "Божже, царря хррани..." Туды его! Да!.. Найди в жилах Романова хоть каплю русской крови!.. Одну каплю!.. Он был наш, немец! - И вдруг, озлившись: Проклятый ублюдок, продал, пропил нас... всех... всех! Фохт схватил стакан и полил скатерть вином. Красная лужица растеклась по ткани. Покачиваясь на стуле, Фохт смотрел на нее не отрываясь, выпятив губы. - Вот так мы должны были залить кровью все те места, где появлялась зараза... Понимаешь, залить?.. Море чтоб было... красное море! Только тогда мы могли построить свое правое, настоящее, когда вся падаль утонула бы в крови... Тут... тут! - он неверно ткнул пальцем в красную лужу. На его губах вспухали слюнявые пузыри. - Ну-ну, не так кровожадно, голуба. Давай-ка собираться. Мне пора... Как же насчет дельца?.. Сошлись? - Опять ты насчет дела... При чем тут дело? Я дал себе слово больше никогда не садиться в самолет. Понимаешь, никогда?.. Вот ты, усатый, наверно, даже не сидел в самолете? Ну, говори же: сидел или нет? - Зачем мне? - Вот, вот - зачем?.. А зачем мне? Чтобы опять встретиться в воздухе с малым, который будет думать только о том, как бы всадить мне в брюхо пулеметную очередь? - Э, голуба... А ля герр, комм а ля герр! - Брось оперетку! - Фохт сердито стукнул по столу кулаком. - Это единственное, что ты запомнил из Марго. Ну и молчи. Что ты понимаешь в воине! Портянки, одеяла, котелки?! Ну, теперь еще в придачу такие дураки, как я. Все, на чем делают деньги! - Послушай! - Нет, теперь уж ты слушай меня!.. Фохт сжал голову руками. Его бледное лицо с опущенными веками было как маска покойника. Некоторое время он покачивался из стороны в сторону. Потом открыл глаза и удивленно уставился на полковника. - Значит, снова на самолет, снова в воздух? И все это за двести паршивых долларов, которых не берут ни на одной бирже мира?.. А ты понимаешь, что это значит - снова в самолет?.. Это же смерть! Почти наверняка смерть. А ты говоришь об этом, как о каком-то интендантском гешефте... Понимаешь ты это, крыса?.. Кррыса! - И он потянулся было к подуснику Косицына, но тот отстранил его руку, и она безжизненно повисла. Фохт поднялся на нетвердые ноги и, опрокидывая стулья, пошел к выходу. Полковник наскоро расплатился с подбежавшим боем. Выходя из вестибюля, он взял Фохта под руку, потянул к извозчику, но летчик пьяным усилием сбросил руку полковника и направился влево, в сторону китайского города. - Куда же ты, барон? - Куда?.. Да, да, куда я?.. Ах да, чуть не забыл. Ты вот что, Иуда, дай мне пять долларов сейчас. Можешь записать за мной... десять. - Зачем тебе? Переночуешь у меня, а завтра в дорогу, Тебе нужно выспаться, ты... устал... Право, поедем лучше ко мне. - Устал?.. Да, я устал... Но ты не бойся, к утру, как условленно, я буду у тебя, а сейчас гони пять долларов... Не бойся, я приду - твои сребреники не пропадут... Слово русского офицера! Полковник колебался. Нехотя вынул деньги, протянул Фохту. - Но помни, барон, завтра ровно в десять у меня соберутся все, кто должен ехать в бригаду. Фохт его уже не слушал. Он зажал бумажку и, не глядя на полковника, свернул в темный провал переулка. Оттуда послышалось пьяное пение: "Ссильный... дерржавный..." Фохт шел пошатываясь. Там, в конце переулка, налево, заведение Го Чуан-сюна. "В последний раз..." Мягкие, непослушные ноги несли его к темному домику Го Чуан-сюна. В низкой каморке, на отполированных тысячами тел деревянных нарах, он получит трубку. Толстую камышовую трубку с маленькой чашечкой Услужливый бой вложит в нее чудодейственный шарик видений. - "...Царствуй на сллавву нам..." Шарик сказочных грез! Сегодня Фохт получит столько грез, сколько может выдержать человеческая голова! Пять долларов - это капитал в заведении Го Чуан-сюна. Го Чуан-сюн, добрый старый китаец, куда толще и уж во всяком случае добрее Чжан Чжун-тана. За пять долларов он даст то, чего не могут дать ни генерал Чжан, ни бригада Нечаева, ни сам господь бог. Го может дать все! Все, чего нет больше у Фохта, чего, может быть, никогда и не было и чего никогда не будет. Все, все! - "...Нна страх... вррагамм..."