Здесь и сейчас - Гийом Мюссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот уже три поколения нашего семейства владели старинным маяком. Купил его в 1954 году мой дед Салливан Костелло у вдовы инженера, занимавшегося аэронавтикой, а инженер подхватил его на распродаже, какие устраивало американское правительство в 1947 году.
В 1947 году правительство, нуждаясь в деньгах, пустило в продажу множество сооружений, которые не имели стратегического значения. Башня двадцати четырех ветров оказалась в их числе. Маяк устарел. На холме Лангфорд пятнадцатью километрами южнее был выстроен другой, более современный.
Дедушка, необыкновенно гордясь своим приобретением, намеревался отремонтировать и маяк, и дом, превратив их в комфортабельную летнюю резиденцию. Начались ремонтные работы, а в начале осени 1954 года дед таинственным образом исчез.
Перед домом нашли его машину. Верх «Шевроле» был откинут, ключи лежали на приборной доске. Салливан имел обыкновение отправляться в полдень на берег, и там, усевшись среди скал и глядя на море, перекусывать. Предположили, что его смыло волной. А что еще можно было предположить? Океан не вернул нам его тела, но дедушку признали мертвым, утонувшим на побережье Мэн.
Сам я не знал дедушку, зато слышал о нем немало рассказов. Его вспоминали как большого оригинала, человека весьма своеобразного.
Мое второе имя Салливан, как у дедушки, и, поскольку мой старший брат отказался, я ношу и дедушкины часы, «Тэнк» Луи Картье начала 50-х, прямоугольной формы с синеватыми стальными стрелками.
3— Забирай пакет с сэндвичами и пиво, посидим, перекусим на солнышке.
Отец хлопнул дверцей внедорожника. Я обратил внимание, что он прихватил с собой потертый кожаный портфельчик, который мама подарила ему на день их свадьбы, когда я был еще маленьким.
Я поставил сумку-холодильник на деревянный стол возле кирпичной барбекюшницы, сооруженной неподалеку от дома. Вот уже два десятка лет садовая мебель и два стула «адирондак» сопротивляются всем погодным условиям. Как им это удается, не знаю.
Солнце светило вовсю, но ветерок, однако, прохватывал. Так что я сначала застегнул молнию на куртке доверху, а уж потом принялся раскладывать сэндвичи с лобстером. Отец вытащил из кармана перочинный нож, откупорил две бутылки «Будвайзера» и уселся на одно из сидений из красного кедра.
— Твое здоровье! — сказал он и протянул мне бутылку.
Я взял бутылку и сел с ним рядышком. Наслаждаясь первым глотком пива, я заметил, что отец какой-то взъерошенный. Однако он молчал, и я молчал тоже. К сэндвичу он едва притронулся, откусил и отложил в сторону и тут же закурил новую сигарету. Напряжение нарастало. И тут я сообразил, что папуля приехал ко мне вовсе не за тем, чтобы мы тихо-мирно поудили рыбку, радостно хлопая друг друга по плечам при виде очередной дорады на крючке, что мне не видать как своих ушей, этих самых дорад, запеченных в фольге по-итальянски.
— Мне нужно сказать тебе кое-что важное, — начал отец и открыл потертый портфельчик, из которого вытащил несколько картонных папок, похоже, с какими-то документами.
На каждой папке красовался скромный логотип юридической компании «Векслер-Дельамико», уже не первое десятилетие стоявшей на страже интересов семьи Костелло.
Прежде чем начать, отец глубоко затянулся сигаретой.
— Я решил привести дела в порядок перед уходом.
— Уходом откуда?
Он насмешливо оттопырил нижнюю губу.
И тогда я поставил жирную точку над i.
— Ты хотел сказать перед смертью?
— Именно. Но ты не радуйся, я умру не завтра, хотя моя смерть, прямо скажем, не за горами.
Он прищурился, поймал мой взгляд и твердо объявил:
— Мне очень жаль, Артур, но ты не получишь ни доллара после продажи моей фирмы. Ни доллара от моих страховок и моей недвижимости.
Честно говоря, я такого разговора не ожидал, и мне трудно было скрыть удивление. Но мне было приятно, что в нахлынувшей буре чувств было больше удивления, чем обиды.
— Если ты тащил меня сюда, чтобы так меня порадовать, то мог бы и не стараться. Мне плевать на твои деньги, и ты это прекрасно знаешь.
Он наклонился над своими картонными папочками, разложенными на столе, будто не слыша, что я говорю.
— Я принял все необходимые меры, чтобы все мое наследство перешло к твоим брату и сестре.
Я невольно сжал кулаки. Зачем он затеял эту идиотскую игру? Лишает меня наследства? Да ради бога! Но к чему эти заходы, чтобы объявить мне об этом?
Отец снова затянулся сигаретой.
— Твое единственное наследство…
Он раздавил окурок каблуком и замолчал. Эта пауза в несколько секунд показалась мне настоящей дешевкой.
— Твоим единственным наследством будет Башня двадцати четырех ветров, — объявил он и указал на маяк. — Земля, дом и маяк.
Порыв ветра покрыл нас пылью. От неожиданности я и слова вымолвить не мог и тоже замолчал, наверное, на целую минуту, а потом спросил:
— Ну и что мне делать с этой халупой?
Только отец собрался мне разъяснить, но вдруг сильно закашлялся. Кашель мне не понравился. Я смотрел, как его выворачивает, и жалел, что мы сюда приехали.
— Ты можешь принять наследство, Артур, можешь отказаться, — сказал он, немного отдышавшись. — Но если примешь наследство, должен будешь соблюсти два условия. Два условия, которые не обсуждаются.
Я сделал вид, что хочу подняться, а он продолжал:
— Во-первых, ты должен пообещать, что никогда не продашь башню. Слышишь меня? НИКОГДА. Маяк должен оставаться в семье. Навсегда.
Я насмешливо поинтересовался:
— А какое второе обязательство?
Отец долго массировал себе веки, потом тяжело вздохнул.
— Идем со мной, — позвал он и встал со стула.
Я неохотно потащился за ним. Он повел меня в домишко, который когда-то служил обиталищем хранителя маяка. Маленький деревенский коттеджик, где теперь пахло пылью и затхлостью. На стенах висели рыбачьи сети, лакированный деревянный руль и множество картин местных художников с изображением здешних мест. На каминной полке красовалась керосиновая лампа и парусник, заключенный в бутылку.
Отец открыл дверь в коридор — вернее, обитую деревом галерею, которая соединяла дом с маяком. Но вместо того, чтобы начать подниматься по лестнице, что вела вверх, на башню, он поднял деревянную крышку люка в полу, открыв ход в подполье.
— Пошли! — скомандовал он, доставая из портфельчика фонарь.
Скрючившись, я стал спускаться вслед за ним по скрипучим ступенькам, и мы оказались в подполе.
Отец повернул выключатель, и я увидел прямоугольное помещение с низким потолком и кирпичными стенами. В углу сбились в кучу бочки и деревянные ящики, покрытые пылью и паутиной со времен Мафусаила. Вдоль стен под потолком тянулись ржавые трубы. Детям строго-настрого было запрещено сюда спускаться, но, помнится, мы с братом, когда были еще мальчишками, все-таки сюда залезли. И отец устроил нам такое, что охота лазить в подвал пропала у нас навсегда.
— Ты бы сказал, в какую игру мы с тобой играем, отец!
Вместо ответа он вытащил из кармана кусок мела и нарисовал на стене большой крест.
— Вот на этом месте за кирпичом находится металлическая дверь.
— Дверь?
— Ход, который я замуровал лет тридцать назад.
Я недоуменно сдвинул брови.
— Ход куда?
Отец пропустил вопрос мимо ушей. Он снова забился в кашле.
Отдышавшись после приступа, он сказал:
— Это второе условие, Артур. Ты никогда не должен открывать эту дверь.
Тут мне показалось, что отца не миновало старческое слабоумие. Однако я все-таки собрался задать ему еще парочку вопросов, но он повернул выключатель и полез наверх.
Наследство
Прошлое непредсказуемо.
Жан Грожан1Ветер с океана не только усилился, но стал еще холоднее.
Мы с отцом снова сидели друг напротив друга за деревянным столом.
Отец протянул мне старенькую ручку со стальным пером.
— Теперь, Артур, ты знаешь оба условия, которые будешь обязан соблюдать. В завещании все прописано. Еще раз повторяю: ты можешь согласиться, можешь отказаться. Даю пять минут на размышление. Захочешь, поставишь свою подпись.
Отец откупорил еще одну бутылку пива и, похоже, почувствовал себя куда бодрее.
Я не сводил с него глаз. Мне никогда не удавалось обмануть его, понять и узнать, что он на самом деле обо мне думает. И все же я всегда старался любить его. Вопреки всему. И не только.
Фрэнк Костелло не был моим биологическим отцом. Мы с ним никогда на этот счет и словом не обмолвились, но оба про это знали. Он, уж точно, еще до моего рождения. А я — когда стал подростком.
Накануне моего четырнадцатилетия мама призналась мне, что зимой 1965 года у нее было долгий роман с нашим семейным доктором. Звали его Адриен Ланглуа, и он уехал в Квебек незадолго до моего рождения. Удар я вынес стоически. Как большинство семейных тайн, эта всегда подспудно отравляла атмосферу. Теперь мне даже стало легче. Непонятное отношение ко мне отца теперь получило объяснение.