Великий Вспоминатор - Максим Борисович Эрштейн

его обходить осторожно, с правой стороны. Множество задач поглощало ее и полностью мобилизовывало ее силы. Думаю, что темные движущиеся фигуры тоже были отмечены ею как элементы ландшафта, но эти фигуры никогда не мешали ей, они расступались и растворялись перед ней. Она знала, что это люди, но помнила ли она еще – что такое люди? Добыча существовала в виде пустых бутылок. Для того, чтобы успешно завершить самую опасную часть квеста, нужно было собрать их и обменять где то в черной дыре на крупу. Которую предстояло еще сварить, но эта, домашняя часть квеста, была полностью схематична и лишена неожиданностей, в отличие от уличных частей. Думаю, неожиданности она ненавидела больше всего, боялась их и понимала, что ресурсов справиться с ними остается все меньше. И вот оно – успешное завершение квеста – тарелка с кашей на столе. Трофей, добытый из мира теней, где бывает снег, закрытые двери и даже бродячие собаки – ее, может быть, главные враги.

Ну и ладно, пусть так. А наш квест, спрашивается, так уж намного отличается от ее квеста? Разве что мы с вами намного чувствительнее и в этом мире еще умеем радоваться. Я вдруг резко осознал, что единственное настоящее чувство, которое я должен испытывать к этой старушке – это уважение, благоговейное уважение к ней и ее квесту. К ее миру. Она совершенно автономна. Не надо ей ни помогать не мешать. Я встретился с вещью в себе, и все мои домыслы о ней есть только мои домыслы. Уважение – это, по определению, позволение быть самим собой. Никакой жалости, никакого сострадания. Может быть, мой собственный квест должен вызывать не меньше сострадания, но мне ведь никто не сострадает, да и я сам не нуждаюсь в сострадании.

Так я ехал и думал; проехал три лишние остановки и вышел на конечной. Выйдя из поезда, я запретил себе смотреть назад – не хотел ее видеть. Но искушение было слишком велико, я оглянулся – станция была пуста. Старушка вышла раньше. Пришлось добираться домой на такси. Водительское окно было открыто, таксист курил. На темном перекрестке он выбросил окурок в окно, сверкнули искры и я глядел, как он тлеет там, на обочине, пока он совсем не скрылся из глаз. Интересно, а когда жизнь вот точно также выбросила эту старушку на обочину? Тридцать, сорок лет назад? И сколько ей еще тлеть на обочине жизни?

Любой человек сходит с главной колеи жизни не позднее сорока пяти – пятидесяти лет от рождения. Примерно в это время он выполнил основные задачи в жизни, и она его не держит за шкирку так крепко как раньше. Вдобавок, человек уже накопил достаточно много внутренних отличий и собственных пристрастий и взглядов, взглядов в свои тоннели, уходящие к своим особым мирам. Никто уже не может понять его, разделить его взгляд, вместе с ним заглянуть в тот же самый тоннель. Поэтому, подобно кусочку магмы, поднявшемуся из недр звезды на ее самую периферию, он откалывается от родительского тела и летит на обочину звездной системы. Он еще связан со звездой, вращается вокруг нее, но он уже отдельное тело и даже может взглянуть на свой бывший мир со стороны. Впрочем, некоторые, чья скорость разлета со звездой слишком велика – то ли из за того что их чересчур сильно пнули, то ли потому, что у них свое мощное внутренее движение и направление  – они покидают звездную систему, совсем отчуждаются от нашего мира. Видимо, погибают или сходят с ума. Но, для большинства, этот отрыв от звезды  – все-таки первый этап в путешествии на обочину. Второй, окончательный, происходит гораздо позже – когда твоя материнская звезда начинает казаться медленной и затемненной и нет больше связей с ней. Нет никого, кому ты дорог и необходим; никто тебя не ждет – ни ученики, ни внуки, ни работа; мир не нуждается в тебе и нет никаких целей и надежд, кроме как подольше протлеть у себя на обочине. Вот этот, второй, решающий этап отчуждения, когда же он случился со старушкой? Наверняка, очень давно. С тех пор она сформировала свой собственный мир, полный своих вызовов и стратегий для решения одной единственной задачи – продолжать существовать.

Окрик таксиста прервал мои мысли – пора выходить.

– Тут уж не проедешь свою остановку – с удовлетворением отметил я и отправился домой спать. Уснул, помнится, на удивление быстро и крепко.

На следующий день старуха не выходила у меня из головы. Ее мучительные наклоны и согнутая фигура стояли перед глазами. Мне захотелось почувствовать себя в ее шкуре. Гиря, черневшая в углу комнаты, мгновенно выстрелила идеей, и я тотчас все сообразил. Я раскидал по полу какие-то банки и бутылки, плотно закрыл занавески, повесил себе гирю на шею и решил, что двигаться буду только на одной ноге. В руках я держал мешок и поставил себе целью собрать в него все, что набросал. Тусклый свет едва проявлял силуэты предметов в просторной комнате, а те, что были далеко от окна, совсем сливались со стенами, покрытыми серыми обоями. Вчуствование шло поначалу не слишком удачно. Было, конечно, тяжеловато, но скорее это походило на спортивную игру, напрягало мышцы. Мне оставалось подобрать только пару банок, как вдруг, прыгая на одной ноге, я больно ударился боком об деревянный стеллаж, которого не заметил в темноте. «Now you are talking» – подумал я. С болью прыгать было совсем неприятно. «А ведь у нее постоянно что-то болит» – посетила и такая мысль. Последняя бутылка лежала неудобно для моего больного бока; мне пришлось несколько раз подстраиваться, чтобы нагнуться другим боком. Снимая с себя гирю, я как-то сразу прочувствовал разницу аттракциона с жизнью – она то с себя снять гирю не может. Особенно к боли я не был привычен. В общем, кое-как мне все-таки удалось походить, что называется, в ее башмаках. Мне стало жаль ее, как жаль моего ушибленного бока.

– Надо, все же, ей помочь – решил я. Для меня это вопрос очень щепетильный – предложение помощи. Можно и обидеть человека и унизить. Вообще-то не следует помогать тому, кто не просит. Уважение к его не-прошению – прежде всего. И все-таки, в данном случае – необходимо помочь. Дам ей много денег – твердо решил я. И больше в этом решении не сомневался.

Однако, в последующие несколько дней я