Повесть о жизни и смерти - Александр Поповский

— Почему?

Я предвидел, что его терпения хватит надолго, и длительными паузами надеялся эту выдержку подорвать. Мне страстно хотелось вывести его из себя, заставить вспылить, наговорить мне дерзостей. Он никогда раньше себе этого не позволял, трудно было и сейчас ждать чего-нибудь подобного.

— Лекарства я не дам, не могу, — тоном, не оставляющим сомнения, что решение мое твердо, проговорили.

Мой сотрудник неплохо меня изучил и безошибочно определял малейшее движение моей души. Чутье и на этот раз не обмануло его, он быстро сменил маяку самонадеянности на кажущуюся покорность и послушание.

— Не дадите лекарства? — проскулил он. — Никому? Ни за что? Даже больному? Неужели откажете? Вам известно, как я страдаю от головных болей. Кто знает, как далеко я ушел бы, не будь у меня этой болезни.

Я был готов уже назвать имена людей, чьи телесные недуги не помешали им прославиться в веках, по подумал, что это не рассердит, а успокоит его. Я не был склонен давать ему передышку и холодно сказал:

— Я не врач… Мы только патофизиологи.

Никто не даст ему лекарства, не получившего еще одобрения фармакологического комитета.

Он понимал, что ничьи разрешения мне не нужны, помочь больному может и патофизиолог, но вряд ли догадывался, какую шутку я с ним сыграл. Внешне примиренный, внутренне спокойный и уверенный в себе, мой племянник не сомневался, что добьется своего. Что значила моя твердость против испытанной силы его речей…

Он еще ближе подсел ко мне и, поигрывая непокорным локоном, заскулил:

— Не будьте таким жестоким, дядя… Ведь вы добрейший человек.

Упоминание о наших родственных связях давно уже не трогало меня. Всякий раз, когда моему племяннику нужно было разжалобить меня, он таким же образом подсаживался и, сменив высокие поты звонкого голоса на шепот, клянчил, молил и, заглядывая мне в глаза, клялся стать достойным своего замечательного дяди…

Затея начинала меня утомлять, я устал от его близости и речей, мое раздражение нарастало, и, как всегда в таком состоянии, у меня начиналась одышка. Мой племянник в подобных случаях говорил, что я рассчитан на короткое дыхание, на быстротечные дела. Короткая пауза вернула мне спокойствие и решимость продолжать игру. Я открыл шкаф, вынул наугад первую попавшуюся склянку и сказал:

— Вот оно, заветное лекарство! Нескольких капель достаточно, чтобы тебя излечить, но ты их никогда не получишь… Понюхай хорошенько, — дразнил я его, — мой нектар пахнет горьким миндалем… Поставим его на место, на вторую полку, в самый угол налево…

Я запер шкаф и направился к выходу. Меня потянуло из лаборатории вон, подальше от человека, ставшего мне ненавистным. Я отлично помню, что сунул ключи в карман, и младший научный сотрудник Бурсов, заметив это, одобрительно кивнул головой… И еще я запомнил, что никого, кроме нас троих, в лаборатории не было. Сделав несколько шагов к выходу, я вынужден был остановиться: Антон закрыл собой дверь и с выражением злобной решимости сказал:

— Вы должны мне помочь… Я настаиваю на этом…

Наконец-то я добился своего! Мой племянник был взбешен, от его хваленого спокойствия не осталось и следа. Он глубоко дышал, ноздри вздрагивали от волнения, в глазах засела тревога. Я мог поздравить себя, комедия принесла свои плоды. Любопытно, как молодчик себя поведет, — чем больше глупостей он натворит, тем скорей я от него избавлюсь.

Он не мог помешать мне уйти. Я вышел в соседнюю комнату и тут же пожалел, что ушел. Чего ради бежал я — не проще ли было бы выгнать его… Я простоял в нерешительности несколько минут, вряд ли больше пяти, впрочем, возможно и все десять. Вернувшись, я Антона уже в живых не застал — он лежал на полу, разметав руки, с широко раскрытыми глазами. Никого вокруг него не было. Я бросил взгляд на откупоренную бутылочку, понюхал пролитую жидкость и все понял: микстура, пахнущая миндалем, была синильной кислотой… Я убил его.

Что было со мной дальше, не помню, я пришел в себя от холодной воды, которой кто-то опрыскал меня.

Пережитое болезненно отразилось на мне. Я несколько недель пролежал в постели. Меня мучили кошмары, угрызения совести, нездоровые мысли не давали покоя. И ночью, и днем я оставался во власти жестоких сомнений. Бессмысленные и нелепые, они призывали меня к ответу. Я должен был вывернуть себя наизнанку, отдать себе отчет, не желал ли я втайне смерти Антона, ответить на другой, не менее праздный вопрос — догадался ли несчастный, что его отравили, или он умер мгновенно, прежде чем сообразил, что я его погубил?

Встреча с сотрудниками после болезни не принесла мне радости. Они жалели и, видимо, по-прежнему любили меня, но почему-то в один голос твердили, что память мне изменила и что я неверно излагаю обстоятельства смерти Антона. Мне легче было бы усомниться в собственном рассудке, чем поверить им.

Я спросил Бурсова:

— Ведь вы здесь были все время, при вас мы объяснялись с Антоном Семеновичем. Он просил у меня лекарства, а я отказывал ему. Кто открыл шкаф, как попала в его руки синильная кислота?

Молодой человек удивленно меня оглядел и покачал головой.

— Вы ошибаетесь, Федор Иванович, меня не было здесь. О вашем разговоре я слышу впервые.

Его уверенность смутила меня, я готов был уже поверить ему, но тут же вспомнил, как Бурсов одобрительно кивнул головой, когда я прятал ключи от шкафа. Я мысленно увидел его улыбку и твердо сказал:

— Не мне, а вам изменила память.

Он не дал мне договорить и со странной поспешностью стал уверять, что ключей от шкафа он Антону Семеновичу не давал. В его растерянном взгляде я прочитал жалость и сочувствие ко мне. Этого было достаточно, чтобы сомнения вновь овладели мной. Неужели болезнь навязала моему воображению ложную картину и заставила поверить в нее? Мои колебания длились недолго. Слишком свежа была память о случившемся, я ничего не забыл.

— Кто же все-таки открыл шкаф? — спрашивал я. — Неужели Антон его взломал?

— Конечно, нет, — вмешалась в разговор научная сотрудница Надежда Васильевна Преяславцева. — Я дала ему ключи.

Я едва нашел в себе силы проговорить:

— Не может быть… Вас тут не было… Я это отчетливо помню.

Научная сотрудница не поленилась подробно рассказать, где и как она провела день, куда отлучалась, вспомнила утреннюю встречу с директором института и закончила:

— В лаборатории я застала Антона Семеновича. Он был расстроен и, как всегда в такие минуты, грыз свои ногти. Он попросил открыть шкаф, и я исполнила его просьбу.

Эти люди взялись меня с ума свести.

— Не может быть, — простонал я, — тут что-то не так… Вспомните лучше, вы не могли этого сделать, ключи были у меня… Вот в этом кармане…

— У вас? — чуть не рассмеялась она. — Нет, Федор Иванович, ключи находились на месте, в ящике вашего стола. — Она снисходительно усмехнулась и добавила: — Память подводит вас…

Ни ему, ни ей я не поверил. Они из жалости ко мне взваливали на себя чужую вину.

— И что же было дальше?

— Право не знаю, я тут же ушла.

Я часто возвращаюсь к событиям того дня, мысленно восстанавливаю их в памяти, и что-то настойчиво подсказывает мне, что ключи от шкафа были при мне, Надежды Васильевны в лаборатории не было, а Бурсов никуда не отлучался.

Глава вторая

Мы близко узнали друг друга на войне. Антону тогда шел двадцать восьмой год, мне сорок восьмой. Отец его, мой друг со школьной скамьи, умный и способный санитарный инспектор, мне много рассказывал о сыне, восхищался его уменьем держать себя и успехами в науке. Мать Антона рано умерла, отец вторично женился спустя несколько лет, и воспитанием ребенка занималась родня. Он и у нас живал часто, проводил в нашем доме каникулы, ездил с нами на Кавказ. Вежливый и обходительный юноша пользовался особым расположением моей жены. Двадцати лет он определился в Военно-медицинскую академию в Ленинграде, и с тех пор мы почти не виделись.

Мы встретились в декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года в Военно-санитарном управлении фронта, куда я прибыл за назначением. С первого взгляда Антона было не узнать. Он вырос, возмужал и выглядел бравым офицером. Высокий рост, широкие плечи, выпуклая грудь и мягкий взгляд больших голубых глаз выгодно отличали его среди других.

После того, как мы по-родственному расцеловались, он спросил, куда я следую, доволен ли присвоенным званием, должностью и местом назначения. Я сказал, что меня посылают патологоанатомом в медсанбат и что звание и должность мне безразличны.

Ответ мой заинтересовал его и, насколько я заметил, заставил даже призадуматься. После некоторого размышления, он чему-то улыбнулся и вскоре под влиянием другой мысли насупился. На переносице у него легла глубокая морщина, которой я раньше не замечал. Когда меня позвали к начальнику кадров, он схватил меня за руку и прошептал: