Повесть о жизни и смерти - Александр Поповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Удивительно ли, — жаловался мой друг, — что в дыхательных путях жителей фабрично-заводского района до одного процента угля и до полутора — железа. Вот где наши богатства — в атмосфере! Насыщенная золой и металлом, она закрывает от нас солнце, а без света множатся рахит, туберкулез и малокровие…
Грустные размышления не давали ему покоя, и мне приходилось умиротворять его взбудораженную душу. Я говорил, что таков порядок вещей, — все, что поднялось вверх, должно опуститься на землю. Какой смысл горевать по поводу того, что неминуемо. Пылинке, взлетевшей до семи километров, все равно там не удержаться… Скорбно, конечно, что цивилизация расточительна, с дымом топок уносятся десятки миллионов тонн серной кислоты, угля, свинца и другого добра. Не менее печально, что прекрасные города лишены неба и тонут во мгле, но этому придет конец. Было же такое время, когда от загнивающих стоков воды Темзы темнели, как чернила, и такое от реки исходило зловоние, что парламент прекращал свои заседания. Потомки запомнили акт правительственной комиссии, написанный «чернилами», почерпнутыми из реки, и сожаление комиссии, отмеченное в акте, что она лишена возможности приложить к документу запах воды… Ныне Темза, горячо убеждал я Лукина, чиста и прозрачна, как в дни первоздания…
Судьба Великобритании особенно занимала Лукина. Читая о лондонских туманах, порожденных фабричной индустрией королевства, он с удовольствием вспоминал то счастливое время, когда английский парламент под страхом смерти запрещал жечь уголь в Лондоне, и сетовал на атмосферу столицы, разрушающую монументы и здания старины, не щадя и стен Букингемского замка…
Призывы Лукина водворить порядок в небесах и на земле мало меня волновали. Его возбуждение утомляло меня и каждая новая вспышка гнева раздражала и злила. Особенно донимали меня его нападки на ученых, водворивших в промышленность двигатель внутреннего сгорания. Они должны были предвидеть, к чему это приведет. Широкое применение нефти создает вокруг промыслов и заводов пагубную атмосферу сероводорода и маркаптана. Автомобили загрязняют воздух выхлопными газами и окисью углерода — этим смертельным врагом человека.
Чтобы не ударить лицом в грязь, я на всякий случай все чаще заглядывал на книжную полку Лукина, и не будет преувеличением сказать, что книги эти одинаково честно служили и мне и ему. С завидной самоуверенностью я говорил моему другу:
— Пыль современных городов в основном состоит из минеральных веществ, не столь уж чуждых человеческому организму… Не следует забывать, что мы сами на много десятков процентов состоим из минералов… Нам некуда деться от них, из минерального мира мы пришли и туда же вернемся…
Мой нетерпеливый противник обрывал меня на полуслове, объявлял мои речи профанацией, а я, не без намерения похвастать своими знаниями, продолжал:
— Я знаю, как и ты, что электроцентрали выбрасывают сотни тысяч тонн золы и угля в атмосферу, что в радиусе одного километра выпадает около четырех тысяч тонн золы в месяц, мне также известно, что сернистый газ становится в воздухе серной кислотой, но что значит эта пыль в сравнении с космической, которой в сутки выпадает до ста тысяч тонн… А сколько этого добра наглотаешься в августе, когда Земля проходит через космическое облако пыли, поперечник которого равен семидесяти миллионам километров…
Эти возражения приводили моего друга в бешенство. Он догадывался, что я изучаю гигиену только затем, чтобы противоречить ему, и давал волю своему гневу. Он со сжатыми кулаками подступал ко мне, его худощавое лицо выражало страдание, а глаза искрились ненавистью.
— Ты не смеешь так говорить, — кричал Лукин, — у тебя нет сердца! Ты камень! Людей надо жалеть… Да, да, любить!
Я отвечал ему цитатой, недавно выписанной у Мечникова: «Человек в таком виде, в каком он появился на земле, существо ненормальное, больное…» II еще чье-то высказывание — вроде того, что человек приходит на свет сильно состарившимся… Из того и другого я делал вывод, что лишняя беда не сделает его более несчастным.
Лукин быстро усвоил мою манеру спорить и не без изящества парировал мои щелчки. Желая как-то намекнуть, что в голове у моего друга неладно, я не очень любезно сказал ему: «У деревьев неблагополучие начинается с кроны». На это последовала не менее искусная отповедь: «Зато лишайники сохраняют свою черствую природу и в сухом виде».
Наше состязание все более нравилось мне, и я задался сомнительной целью доказать упрямцу, что ненавистная ему атмосферная пыль не только, не вредит, а даже полезна человеку. В этой неблагодарной задаче меня поддержали те самые книги, которыми так дорожил мой противник.
Время для моей затеи было подобрано неудачно. Мы готовились к выпускным экзаменам, впереди было трудное испытание — сдача математики, которую мы одинаково не любили. День прошел в трудах, и мы сидели, уткнувшись в тригонометрию, когда мне вздумалось подразнить Лукина.
— Ты, конечно, еще передумаешь, — начал я издалека, — и откажешься стать гигиенистом. И пыль, и дым, и отравленные фабричные воды не покажутся тебе столь великим бедствием…
Он презрительно оглядел меня и уткнулся в учебник, не склонный, по-видимому, поддерживать разговор, которому не придавал значения.
— Восставая против пыли в атмосфере, — продолжал я выкладывать второпях заученные доказательства, — ты покушаешься на атрибуты поэзии, на то, что волнует нас с первых дней сознательной жизни… Тебе ли не знать, что пыль, рассеивая солнечный свет, придает небу голубую окраску, ту самую синеву, которой ты недавно посвятил стихотворение…
Он поднялся с твердым намерением уйти, но я насильно удержал его на месте.
— Не спеши, мой друг, тебе придется еще ответить… И утренним и вечерним зорям и сумеркам мы обязаны присутствию пыли в атмосфере… Отражая солнечный свет, она делает переходы от мрака к свету и наоборот постепенными.
Я догадывался, что Лукин всего этого не знал, и, внутренне довольный своим успехом, с неменьшей убежденностью продолжал:
— Без пыли невозможны ни дождь, ни снег, ни туман. Атмосфера, в которой нет железа, меди, кальция, натрия и калия, не оросит землю дождем, и кто знает, не обратит ли ее в пустыню. Дым спасает наши сады от гибели. Пылинки этой ненавистной тебе материн удерживают тепло, излучаемое землей. Дымовой покров вокруг деревьев оберегает их от мороза…
Мой труд не был напрасен. Па этот раз мой друг промолчал и отважился возразить лишь после того, как проверил мои утверждения…
Наши споры но прошли и для меня бесследно. Отбиваться от Лукина становилось все труднее. Мои шутки и остроты начинали мне казаться грубыми и неуместными. Что-то словно во мне поколебалось, я утратил прежнюю уверенность и присутствие духа. Не то чтобы я поверил разглагольствованиям моего друга, что «гигиена — основа человеческого благополучия, его грядущее счастье или гибель». Я понимал важность старания врачей и ученых избавить людей от всякого рода опасностей, но считать охрану водоемов и атмосферного воздуха от загрязнения решающим для грядущих судеб человечества ни в коем случае но соглашался.
Во мне утвердилось убеждение, что счастье живущих и грядущих поколений зависит от того, удастся ли ученым продлить жизнь человека, избавить его от такой случайности, когда из-за гибели органа или сосуда весь организм разделяет их судьбу. Нельзя мириться с тем, чтобы в одной могиле тлели выродившаяся почка и здоровое сердце, не знающее устали. Что сказали бы мы о хозяине, готовом предать мельницу огню из-за того, что жернов пришел в негодность? С той же уверенностью, с какой мы заменяем роговицу глаза, кожу и кости, должны обновляться железы, сосуды и самое сердце.
Мы оказались с моим другом на одной дорожке — оба во власти мечты о человеческом долголетни, но каждый видел ее осуществленной на свой лад, по собственному разумению. Я готов был признать, что гигиенисты займут достойное место среди благодетелен человеческого рода, никто не забудет их самоотверженного труда, но долголетие на земле утвердят другие. Вся надежда на патофизиологов.
Лукин с этим не соглашался. «Искусство продлить жизнь, — цитировал он кого-то, — в том, чтобы ее не сокращать». Нам отпущено природой много лет, никто этого предела не знает. Люди умирают от болезней, от старост» никто еще не умирал…
Мы были еще молоды, предстояли трудные годы университетских занятий, многое в наших представлениях могло еще измениться, время рано или поздно рассудило бы нас. Увы, мой друг, не доверяясь течению времени, втайне надеялся меня обратить и не давал мне покоя. И на первом, и на пятом курсе он с одинаковым усердием следовал своим взглядам и поносил мои. Для него истинным праздником были встречи с санитарными инспекторами. Их рассказы о событиях повседневной практики, об уловках врагов чистоты и порядка, извечной борьбе между блюстителями закона и нарушителями его, наполняли Лукина восторгом. Воодушевленный этими беседами, он метал громы и молнии на головы грязнителей атмосферы, «мракобесов», застилающих дымом солнечный свет, и клятвенно уверял, что доберется до них, дайте ему окончить университет.