Рассказы из книги "Новые жестокие рассказы" - Огюст де Лиль-Адан

— Послушай, — вскричала вдруг Жоржетта, вся в слезах, — скажешь ты мне наконец, чего ты на меня взъелась? Почему ты меня так огорчаешь? Я ведь понимаю, что и тебе самой это нелегко.

— О, можешь оставить себе твоего Ангеррана, то есть я хочу сказать, твоего господина де Тэтвида, — сухо ответила Фелисьенна. — Мне он, по правде говоря, не так уж и нужен. Только ты могла бы сделать выбор получше или предупредить меня, что он тебе по вкусу. Я бы уступила.

Нельзя же отбивать у близкой подруги ее друга сердца!.. Я, по-моему, не пыталась отнять у тебя твоего Мельхиора.

— Я? — возмутилась Жоржетта, устремив на нее взгляд испуганной газели. — Я его у тебя отбила, и из-за этого…

— Не отрицай, — презрительно процедила Фелисьенна, — я ведь знаю. Я твердо уверена насчет четырех ночей, которые он у тебя провел.

— Можешь даже сказать про шесть ночей! — с улыбкой произнесла Жоржетта. — Всего шесть-то и было!

— Вот как?.. И ради этого ничтожного каприза ты поставила крест на нашей дружбе… С чем тебя и поздравляю!

— Ради каприза? Я? Покусилась на твоего друга? — стенала Жоржетта, устремив очи горе. — И ты могла счесть меня способной на такую гнусность после более чем пятнадцати летней дружбы?.. Да ты просто рехнулась! Или у тебя характер совсем испортился!

— Тогда что же, в конце концов, означает твое поведение? Смеешься ты надо мной, что ли?

— Мое поведение? Да оно проще простого! И, по-моему, ты просто делаешь вид, что тебе непонятно.

— Отлично, сударыня! — промолвила Фелисьенна, поднимаясь с видом оскорбленного достоинства. — Я не люблю, чтоб надо мной издевались, и потому удаляюсь.

— Но, — наивно пролепетала Жоржетта с полными слез глазами, — но… ОН ЖЕ МНЕ заплатил!

При этих ее словах Фелисьенна вздрогнула и обернулась к Жоржетте. Ее бархатистые щеки словно заблестели от внезапной радости.

— Ах, вот что! — вскричала она. — Как, Жоржетта? И ты мне даже не написала об этом тотчас же!

— Ну, знаешь! Разве я могла бы подумать, что ты не догадаешься? Что ты меня заподозришь? Я и понятия не имела, почему от тебя веет таким холодом! Сейчас же проси у меня прощения за то, что посмела думать, что я тебя предала, у, гадкая… дурища! И поцелуй свою Жоржетту.

Она была в объятиях подруги, которая теперь глядела на нее с нежностью. Обе они снова обменялись тем былым взглядом самоуважения, который вызывал у них воспоминание о заведении Дезагремен.

Фелисьенна гордилась теперь своей снова достойной ее подругой.

Немного смущенные разъединившим их на время недоразумением, они без ненужных слов пожимали друг другу руки.

Тут же в ожидании кавалеров Фелисьенна потребовала, чтобы ей принесли открытку, и написала г-ну Тэтвиду приглашение вернуться к ней, обвиняя себя в том, что поверила наветам злых языков. У того, сперва занявшего позицию обиженного, достало хорошего вкуса ни минуты больше не винить свою дорогую Фелисьенну, каковая на другой день около двух часов у себя дома не преминула, впрочем, пожурить его за дурное поведение:

— Ах, милостивый государь, — сказала она, надувши губки и грозя ему пальцем, — оказывается, это правда, что вы сорите деньгами на всяких девок?

ПЫТКА НАДЕЖДОЙ

О, голоса, только голоса, чтобы кричать…

Эдгар По. "Колодец и маятник"

Это было в давние времена. Как-то вечером под своды Сарагооского официала в сопровождении фра редемптора (заплечных дел мастера) и предшествуемый двумя сыщиками инквизиции с фонарями преподобный Педро Арбузе де Эспила, шестой приор доминиканцев Сеговии, третий Великий инквизитор Испании, спустился к самой отдаленной камере. Заскрипела задвижка тяжелой двери: все вошли в зловонное inpace [букв.: могила (лат.)] где слабый свет, проникавший через окошечко под потолком, давал возможность различить между вделанными в стену железными кольцами почерневшие от крови деревянные козлы, жаровню, кружку. На подстилке из навоза в цепях и с ошейником сидел там человек уже неразличимого возраста с исступленным выражением лица и в лохмотьях. Этот узник был некто иной, как рабби Асер Абарбанель, арагонский еврей, обвиненный в ростовщичестве и беспощадном пренебрежении к беднякам, которого уже больше года ежедневно подвергали пыткам. И тем не менее, поскольку "ослепление его было столь же стойким, как и его шкура", он упорно отказывался отречься от своей веры. Гордый своими Древними предками, и тем, что род его по прямой линии продолжается уже не одну тысячу лет, ибо все достойные своего имени евреи ревниво блюдут чистоту своей крови, он, согласно Талмуду, происходил от Отониила и Ипсибои, супруги этого последнего судьи Израиля, это обстоятельство тоже поддерживало его мужество во время самых жестоких и длительных пыток.

И вот с глазами, полными слез, при мысли, что эта столь твердая душа отказывается от вечного спасения, преподобный Педро Арбузе де Эспила, приблизившись к дрожащему раввину, произнес следующие слова:

— Возрадуйтесь, сын мой. Ваши испытания в сей земной юдоли кончаются.

Если перед лицом такого упорства я, страдая душой, и вынужден был допускать столь суровые меры, моя миссия братского исправления тоже имеет предел. Вы строптивая смоковница, которая упорно не приносила плодов и заслужила того, чтобы засохнуть… Но лишь Господу Богу дано решить участь вашей души. Может быть, беспредельная Его милость озарит ее в последний миг! Мы должны на это надеяться! Тому были примеры… Да будет же так! Отдохните сегодня вечером в мире! Завтра вы станете участником аутодафе, то есть будете выставлены у кемадеро мощной жаровни, предвестницы вечного адского пламени. Как вы знаете, она не сжигает сразу, смерть наступает часа через два (а то и три) благодаря вымоченным в ледяной воде поленьям, которыми мы защищаем голову и сердце жертв. Вас будет всего сорок три. Учтите, что, находясь в последнем ряду, вы будете иметь достаточно времени, чтобы воззвать к Господу и с именем Его принять сие огненное крещение, которое есть крещение в духе святом. Уповайте же на свет озаряющий и засните.

Закончив эту речь, дон Педро Арбузе сделал знак, чтобы с несчастного сняли цепи, и ласково облобызал его. Затем пришла очередь фра редемптора, шепотом попросившего у еврея прощения за все, что он перенес ради того, чтобы возродиться. Потом его облобызали и оба сыщика, молча и не снимая капюшонов. Наконец церемония эта окончилась, и недоумевающий узник остался во мраке и в одиночестве.

С пересохшим ртом, с отупелым от страданий лицом рабби Асер Абарбанель сперва без особого внимания и без определенных намерений поглядел на запертую дверь. Запертую ли?.. Слово это, непонятно для него самого, пробудило в помутненном его сознании некую мысль. Дело в том, что на какое-то мгновение он уловил в щели между дверью и стеной свет фонарей. Смутная надежда возникла в его слабеющем мозгу, потрясла все его существо. Он потащился к тому необычному, что явилось ему. И вот потихоньку, с величайшими предосторожностями он просунул в щелку один палец и потянул к себе дверь… О, диво! По странной случайности сыщик, запиравший дверь, повернул тяжелый ключ не на полный оборот. Так что заржавленный язычок не дошел до конца, и сейчас дверь откатилась в свою узкую нишу.

Раввин с опаской выглянул наружу. В белесоватом сумраке он различил сперва полукруг стены землистого цвета, словно продырявленный спиралью ступенек, и прямо против себя, над пятью-шестью такими ступеньками, черную дыру, нечто вроде прохода в просторный коридор, но снизу можно было разглядеть только первый изгиб его свода.

И вот он вытянулся и пополз к этому порогу. Да, там был коридор, но коридор бесконечно длинный! Со сводов струился мертвенно-бледный свет, какой видишь во снах: через определенные промежутки там развешаны были слабые светильники, придававшие темному воздуху легкую голубизну, но в глубине коридора был только мрак. И на всем его протяжении не виделось ни одной боковой двери. Лишь с левой стороны в углублении стены небольшие забранные решетками отверстия пропускали свет, видимо, вечерний, так как местами на плитках пола лежали красноватые полосы, И какая ужасающая тишина!.. Но все же там, в самой глубине этого мрака, находился, может быть, какой-нибудь выход на свободу. Еле теплившаяся надежда не покидала еврея: она ведь была последней.

Поэтому он, сам не зная куда, потащился по плитам коридора под отдушинами, стараясь никак не выделяться на темном фоне бесконечной стены. Он двигался очень медленно, прижимаясь грудью к плитам и силясь, чтобы не вскрикнуть, даже когда какая-нибудь открывшаяся рана вызывала у него острую боль.

Внезапно эхо этого каменного прохода донесло до него шаркающий звук чьих-то сандалий. Он затрепетал, задыхаясь от страха, в глазах у него потемнело. Ну вот! Теперь-то уж, наверно, всему конец! Он весь сжался, сидя на корточках, в углублении стены и, полумертвый от страха, ждал.