Братья наши меньшие и мы сами - Эльвира Филипович

Желая в свою очередь побаловать племянничку, дед вынул из кухонного шкапика конфеты в яркой заграничной упаковке, положил на стол какой-то очень красиво упакованный пудинг, наконец, поставил баночку с цветастой наклейкой, где изображены были аппетитные огурчики в пупырышках. Дед Василий полюбовался на банку и торжественно произнес: «И все это прислано нам из Германии». И чуть поразмыслив, добавил: «А хорошо, что мы тогда, в 45-ом, не стали их добивать. Кто бы нам, голодным, теперь такую бы красоту прислал?»

Этикетками с этих баночек и коробочек была у деда Васи обклеена вся изба, не считая угла, где внизу сходились две деревянные лавки, а вверху на деревянной полочке строго высилась одетая в потемневший оклад икона Пресвятой Богородицы с Младенцем. «Эдакую красоту надо сохранять!» – говорил он. «И еще надо помнить добро!» – поучительно сказал он будто самому себе, а потом, бережно сняв со стены старую-престарую балалайку, стал одну за другой пробовать струны и вскоре заиграл: «Во саду ли в огороде девица гуляла… Она ростом невеличка, сама белоличка-а».

Дальше слов дед, видимо, не помнил и тренькал на балалайке бодрую мелодию.

– Ну и чего ты, дедуня, дожидаешься в этой деревне? Один без людей тут пропадаешь, – спросила его внучатая племянница. – Шел бы к нам жить. Отец с матерью тебя зовут, уж так зовут…

Дед в ответ продолжал наяривать свое: «Во саду ли в огороде»… А потом отложил балалайку и как бы между прочим: «Пока я здесь живу и деревня жива. А мечта моя: чтоб возродилась деревня. Вот так, милая». И убежденно, словно молитву: «Да возродятся Васьки!»

Над деревней, освещая серые деревенские избы и причудливой красоты белые развалины церкви над прудом, висела полная луна и неслись от юга к северу легкие серебряные облака.

Спаситель

Живет у нас в поселке мужик. Зовут его Степаном, а промеж себя Спасителем прозывают. А мужик он самый простой. Трактористом работает, дома скотину обихаживает… Жена его, Клавдия, – в конторе, бухгалтером, сын, как и отец, на тракторе, а есть уж и внуки, дети старшей дочери. Ребята все на деревенских харчах, здоровые да румяные. Один Степан худющий, жилистый, до работы жадный, до денег охочий. Подворье степаново хоть рисуй: и телок, и овечки, и поросята… Все накормленные, спокойные. Вот как-то зараз двоих боровков откормил он. Туши по восьми пудов каждая тянули. Это если не брать в учет головы да ноги, да печенки-селезенки. За эти туши, как их продать, столько накупить можно всего… Они с женой все уж наметили загодя, что покупать.

А пока что Степан эти туши подвесил на толстенные крюки, которые сам же и приделал к столбам, что подпирали дощатый потолок сарая. Над потолком еще было простору! До самой крыши почти соломой завалено. Тепло будет малым поросяткам. В углу один полуторамесячный уже хрюкал.

«Потом, как мясо продам, еще троих куплю. Вместе-то им спорее тело нагуливать», – рассудливо думал хозяин. Благодатно было на душе у Степана. Стоял и любовался работой своей: туши гладкие, чистые, окорока полные и шпик тонкий. Мясо – высший сорт. Долго торчать на рынке с таким не придется, раскупят враз. Уж и денежки ему рисовались, голубили душу десюнчики, полтинники, сотенные… Смачно, не торопясь, курил. Потом кто-то позвал. Заспешил в дом. И уж после, сидя за столом, услыхал: «Гори-им!» Из сарая дым валил, чад. И слышался визг поросячий. Он туда. Клавдия скорей мешок ему сует и вдогонку: «Тушу хватай мешком, а то не удержишь, склизкая…»

Только вбежал он в сарай, из-под крыши полыхнуло.

– Наза-ад, Степан! Выходи-и! Счас обвалится! – кричали соседи. А Степан все не шел.

– Степа-а-а! – завыла жена.

Наконец, выскочил он. С мешком. Только без туши.

– Не снял мясо, не сдюжил? – участливо спрашивали мужики.

– И не снимал вовсе. Времени уж не оставалось. Вона с этим возжался, – ткнул Степан в тощий мешок. Заворочалось в мешке, захрюкало. Хрюшонок там был. «Впотьмах нашарил его, по визгу…», – объяснил он мужикам свою задержку в полыхающем сарае.

– В нем всего-то полпуда, а ты собой рисковал, – посмеивались люди. А жена вопила: «Горюшко ты мое, горе: полпуда спас, а шестнадцать огню оставил!»

– Так он, хрюшонок-то, живой, поди. Живую душу как не спасти? – угрюмо оправдывался Степан.

С тех пор и приклеилось ему прозвище это: Спаситель.

Оперируется кошка

Мой приятель Михаил Петрович – хирург. Его все уважают. Да и сам себе он цену знает. Берет, конечно, за операцию прилично, но, скажу вам, руки золотые. Бывают случаи, из кусков сшивает, человек будто заново рождается. Такому ничего не жалко дать. Но речь не о том…

В соседней со мной квартире живет старушенция, сгорбленная сморщенная…

Глянешь на нее – словно лист осенний, прошлогодний – вот-вот рассыплется, или ветер унесет. А на самом деле она еще ох и шустрая. Каждый день гулять ходит, и завсегда при ней пакетик с едой. Кошек бездомных кормить и собак. А у самой – одежонка вся обветшала, как у заправской бомжихи. Зато в квартире у нее аж четыре кота живут. Один кот – старый, под стать хозяйке самой, хромой, шерсть клочьями. Другие – молодые, упитанные, аж лоснятся. Их бабуле котятами подкинули, заморышами. Словом, кошек было у ней предостаточно. А тут, смотрю, она еще одну тащит. Стонет кошка-то, будто человек раненый.

– Что это с ней, бабуль? – спрашиваю.

– Машиной сбило.

А было так: кошка, не ее вовсе, чужая, под колесо угодила. Машина прошла, а она осталась на дороге, лежит и орет. Машины объезжают. Да ведь не все объезжать-то станут. Вот-вот с нее лепешка будет, и крику конец.

Бабуля нырь на шоссе и подняла кису. Машины остановились, пропустили ее…

– Нет ли у вас для нее лекарства, – спросила меня по-соседски.

Дал ей, что нашлось: аспирин, цитрамон… А кошка все орет.

Понесла ее старушка в ветлечебницу, а там вышел к ней дюжий мужик в зеленом халате и с красной мордой, назвался доктором. Прицеписто старушку оглядел. Видимо, желая отвязаться, сказал, что кошке нужна операция, да сложная. А у них такие не делают, и нужно в город…

– Поеду!.. – удрученно и весьма решительно сказала мне.

– Бабуль, это ж тебе деньжищ станет!

– Ну и что ж. Усю пенсию, какая есть, отдам, только чтобы помогли. Господи, услышь молитву мою, – шепчет. – Жалко мне стало ее…

– Бабуль, у меня приятель – хирург. Попрошу, даст укольчик ей – она и… И не больно будет. И все…

А старушка это и понимать не захотела.

– Спаси! Спаси, родной, соседушко! Не дай околеть ей, твари Божией. А я, чай, заплачу.

Пошел я к приятелю. Так, мол, и так, есть кошка с перебитыми ребрами. Орет, будто человек. Очень бы надо было починить… Ветеринары отказались, мол, нету у них наркозу подходящего…

– Хм, а что хозяйка?

– Сказала, что ничего не пожалеет, все отдаст.

– Хм, тут подумать надо. – И сидел с полминуты молча. «Раз кошку хотят починять, значит деньжищ у людей… А им в больнице вот уж больше месяца зарплаты не выдают. Да и сколько там зарплаты той? А эти дамы с кисками для своих цац готовы посуду из чистого серебра покупать. А уж лакомят их. Детишки того не видят». – Так или примерно так думал мой приятель хирург.

Решил не тянуть. В тот же день сделал «окно» для «неотложного случая»… «Операция весьма ответственна», – сказал он на полусерьезе сноровистым сестричкам.

Те, конечно, понимали, что раз кошка, то уж это и в самом деле важно. Главное, денежно. Тут уж перепадет всем…

Работали со всею прилежностью. Кошке наркоз ввели, чтоб она спала, и копались в перебитых косточках больше часа. Наконец, все пригнали, вправили, сшили… Забинтованную, поместили в коробок, поставили на время в кабинет.

Теперь пусть хозяйка приходит забирать! Сидят, ждут даму. Михаил, приятель мой, даже побрился сверх очередного разу и сиял весь, лоснился. Руки потирал. Они у него крепкие, золотые руки! «Ладони мои к деньгам чешутся!» – шутил.

Наконец, приходит старушоночка моя, стеснительная. У порога жмется.

– Вон киса ваша! Починенная. Кстати, как зовут-то ее?

– Не знаю, – отвечает, – не моя она.

– А чья же?

– Да кто ж знает. Мало ль их сейчас Божьих-то тварей, брошенных. Счас жизня такая. Ну а вам, говорит, спасибо, родные. Вот пенсию получила, – вынимает из глубокой сумки тощий кошелек, – заплачу, сколько надо.

– А много ль пенсии?

– Сто восемьдесят девять. Все тут.

– Сто восемьдесят девять, – три кило колбасы, ежели не самую дорогую брать, – раздумчиво произносит мой приятель. – А мы только за наркоз истратили… Знаете, сколько стоит наркоз?!

Вижу я, Михаил смотрит на мою соседку, старушоночку, ошалело, быком смотрит, щеки аж запылали, а потом рукой махнул, да как заржет… И девчонки-медсестры давай смеяться. Аж у всех слезы на глазах повыступили. И бабуля улыбается, блаженно, словно дитя. Осторожно гладит кем-то брошенную и «починенную» кошку…