Узник «Черной Луны» - Сергей Дышев

«Живые деньги» вдруг нервически расхрюкались, и, как оказалось, не случайно. Лопоухий вытащил из-за перегородки поросенка, который яростно верещал под аккомпанемент вытья своей мамаши.

– Ну что, хрюша, пойдешь с нами? – невозмутимо вещал лопоухий, почесывая свиненка за ушами.

– Не ходи, хрюша, – отозвался один из моих новых знакомых свиноводов. – Он тебя хочет съесть!

– Ладно, ребята, пойдем! – сказал Корытов, и мы пошли в избу, которая была шагах в десяти.

Во дворе лопоухий довольно быстро прикончил поросенка, приговаривая: «Спокойной ночи, малыши», освежевал, и буквально через десять-пятнадцать минут розовые куски плюхнулись на сковородку. Все произошло именно так, как я мучительно себе представлял в самом начале нашей встречи. Потом я вгрызался в тающую плоть, мы вновь радостно пили водку, впрочем, в радость был именно я, наверное, как свежий человек в их чертовом захолустье. Мы произносили третий тост – за погибших в Афганистане, ругали почем зря все нынешние порядки, и мату под конец было больше, чем обычных неругательных слов.

Когда ребята свалились, мы глаз в глаз остались с Ванюшей.

– Еду в Приднестровье, – сказал я.

– А что – уже «афганцев» собирают?

– Многие уже там. Но у меня особая причина.

Я замолчал, потому что мне вдруг пришла мысль завербовать с собой Ванюшу. У него прекрасное качество: он не суетлив.

– Поедешь со мной?

– Опять воевать? – потускневшим голосом сказал Корытов.

Он надолго уставился на обгрызенный мосол, потом с трудом встал, полез в закуток под кроватью, долго гремел пустой стеклотарой, после чего извлек еще одну бутылку водки.

– Надо выпить, – сообщил он, неуверенно посмотрев на меня.

– Надо, – сказал я.

И мы выпили. Потом Ванюша опять полез под кровать, вытащил оттуда рюкзак и, пошатываясь и гремя табуретками, которые все время попадали ему под ноги, стал его молча укладывать. Меня потянуло ко сну. Сквозь тупую дремоту я слышал, как Ваня продолжал натыкаться на табуретки, бубнить что-то себе под нос. Очнулся я в положении «голова на столе». Рядом лежал исписанный страшными каракулями листок. Я попытался прочесть его. «Ребята, международное положение отяготилось. Я не имею права…» – прочел я с большим трудом. Дальше было что-то очень жирно зачеркнуто, последующие строки были словно изжеваны и потом выплюнуты на бумагу, и я, обессилевший от попыток прочесть, рухнул головой на стол.

Очнулся я от того, что меня кто-то настойчиво тряс за плечи. Пришлось разлепить глаза. Листок лежал на месте. Правда, мне показалось сначала, что он елозит по поверхности, но потом я сообразил, что это таким образом воспринималось – меня елозили.

– Хватит… – промычал я, и Ваня прекратил.

– Вот, – сказал он сурово и прибавил: – Товарищ старший лейтенант.

– Что – вот? – промычал я уже с чувством возмущения.

– Письмо им оставил. – И он взял тот самый листок и тихим голосом зачитал его содержание: «Ребята, международное положение отяготилось. Я не имею права бросить своего командира, когда всякие суки лезут через реку. Они все суки, и мы с командиром обломаем всем рога, когда я приеду. Приказ командира – это закон. Старшим остается Костя. Чтоб свиньи не сдохли. Ясно? Я поехал. Привет из Приднестровья».

– Костя – это лопоухий? – спросил я.

– Нет, это вон тот, который в сапогах спит.

– Куда идем?

– На автобус. Через двадцать минут отходит. Махнем в райцентр, а там на поезд сядем.

Мы сполоснулись из хрюкающего стерженьком-затычкой умывальника, вытерлись, Ваня завернул остатки поросенка в газету, бросил в рюкзак, туда же положил круг домашней колбасы. Ребята лежали как трупы на поле боя, и лишь храп свидетельствовал об их жизненных силах.

– Не поминайте лихом! – грустно сказал Ванюша и вслед за мной вышел на улицу.

Мы бодренько зашагали по утреннему морозцу. Еще было темно, завывал ледяной ветер. Мне вспомнились почему-то ночевки в зимних афганских горах. Не то что из-за ветра – из-за чувства собственной заброшенности, когда понимаешь, что никому ты на этом свете на фиг не нужен. А если вдруг сдохнешь – так лишние заботы твоим таким же никудышным и несчастным товарищам. С буха да с недосыпона в голову идет самая гнусь и мразь. Пишут там разное про зомби. Так уж лучше таким быть, чем ковыряться в своих мыслях и чувствах и получать от этого только страдания.

– Ваня, ты знаешь, кто такие зомби?

– Зомби? – переспросил Ванюша. – Ни разу не слышал.

– Ты чего, газет не читаешь?

– Не-а. А на кой черт их читать?

– Верно, – сказал я и позавидовал его счастливому неведению.

– А что это такое – зомби?

– Как-нибудь потом расскажу.

Что хорошего есть в Ванюше – он не суетлив. Вот обвалился ему на голову бывший боевой командир, который еще в армии его доставал, мало что доставал, так и сейчас покою не дает, тянет черт знает куда, от хорошего дела, друзей, баб… Я знаю, Ванюша непревзойден в том, что он никогда не суетится. И хрен его знает, что там ждет впереди, какая зараза или напасть подстерегает, бывший рядовой Корытов, не изнывая от нерешительности, рефлексии и нравственной дисфункции, бодро написал завещание товарищам по свинарнику, назначил старшего и сам поступил в распоряжение старшего по званию. И все у него – как само собой разумеющееся.

В Тирасполь мы решили добираться через Одессу. Дорога была, как всегда, скучная, гнусная и, конечно, долгая. Один раз мы воспользовались товарным поездом, правда, он почему-то поехал в обратную сторону. Но мы тут были ни при чем. Перепутал или машинист, или диспетчер. Не знаю, как диспетчеру тому, а машиниста очень долго поливали матом на какой-то гадкой станции, где мы в конце концов были остановлены, то есть я имею в виду товарный состав. Станция называлась то ли Переухово, то ли Череззадово, в общем, в этих местах я еще никогда не был. Мы слезли, посочувствовали машинисту, потому что в этом сволочном Переухове никто ему, кроме нас, не сказал доброго слова. Через час мы тронулись в обратный путь. Машинист, чумазый всей нижней частью лица, выказал нам доверие и посадил в тепловоз. Нам было приятно. За время пути пришлось узнать массу ненужной информации. Оказалось, что состав везет башни от танков (или танки без башен – уже не помню), был очень сильно перегружен, и, когда впереди намечался даже небольшой подъем, поезд чухал и задыхался, как астматический старикашка.

– Колесики проскальзывают, – сочувствовал тепловозу машинист.

Его помощник (а может быть, это был старший) спал сидя и время от времени нажимал на какой-то клапан, который чего-то там спускал. Рядом с ним беззвучно трепетал самописец, про который машинист с уважительной ненавистью сказал: «Наш шпион – все фиксирует, гаденыш!..» И он стал долго и скучно размышлять на тему, что бы случилось, если бы они из-за неразберихи этой столкнулись с каким-нибудь другим составом.

– Мы, конечно, всмятку, но масса эшелона у нас – ого-го! Разметал бы их километра на два. Может быть, конечно, и меньше, но разметал. У нас железо, слышь, как чухает? Зверское железо! Вас бы двоих, естественно, тоже бы не нашли: прыгай не прыгай – все один кал…

Потом он начал рассказывать про всякие аварии, и я понял, что парень решил повыпендриваться, дескать, глядите, шланги, какая у меня героическая профессия, прямо-таки трагическо-героическая. В общем, тоскливый парень, и мне пришлось сказать ему со вздохом, что мы вот с Ванюшей в свое время в Афгане на «ползе брюхали». Он не понял, я ему еще раз таки дословно повторил, и, конечно, он подумал, что мы блатные.

Через два часа эшелон, слава богу, остановился на том самом месте, где мы на него залезли. Перед расставанием машинист выдал нам военную тайну, сообщив, что башни отправляют в Бантустаны. Но нам надо было в Приднестровье, а сначала в Одессу.

В Одессе тоже было слякотно, но уже теплей. Я показал Ванюше Дерибасовскую, Потемкинскую лестницу и Дюка Ришелье, про которого мой дорогой Корытов спросил:

– Это тот самый, кого три мушкетера шпагами проткнули?

Я сказал, что это другой, но Ваня, похоже, не поверил. Чтобы скоротать время и заодно поднять общеобразовательный и культурный уровень моего подопечного, я предложил сходить в оперный театр. Ваня мучительно согласился. Как я и предполагал, роскошь и внутреннее убранство театра не произвели на Корытова никакого впечатления. Но как он рыдал на представлении! Опера была про украинскую сельскую дивчину, которую соблазнил и покинул русский офицерик-корнет. О противозачаточных средствах, конечно, ни черта не слышала – родила ребенка. Родители-изверги, ясное дело, поперли ее из дому… Она – в воду. Утопилась… Вроде бы все правильно, но мне, как бывшему русскому офицеру, все же обидно: почему великому украинскому поэту соблазнителем-налетчиком надо было делать обязательно русского офицера, как будто в родном селе недостаточно было своих удальцов. Ваня истекал слезками, он не был русским офицером, а мне хотелось крикнуть словами другого классика: «Очень своевременная вещь!» Только не подумайте, что я такой заполитизированный, и девушку мне было жалко опозоренную, хотя она, конечно, дура. Ей потом после спектакля кучу цветов понабросали. А офицер-москаль так и не вышел, наверное, побоялся, что морду набьют.