Тихие игры - Михаил Сухоросов

- Во многой мудрости, Витко, многие печали, а мудрость не от господа – сие дьявольский соблазн…

- Соблазн соблазном, но живому псу, отец Николаус, лучше, нежели мертвому льву, а живому колдуну – нежели мертвому священнику.

- Ну, я пока, хвала Иисусу, живой священник.

- А хочешь и дальше живым оставаться, готовься к набату. Мечиславовы дружинники – им все равно, в штанах ты или в рясе.

- А, в Богородицу и святого Иосифа их! Опять прятаться, что ли? Так ведь что не унесут, то пожгут…

- Да их всего человек двадцать будет. Поднимай людей, пока время есть.

- Двадцать не двадцать, а в железе все… Ладно, Харек Толстый еще у старого князя в дружинниках ходил, Радимов средний не только по железу стучал, знает, как копье держат… Еще с хуторов подтянутся… А ты-то что?

- Увидим.

- Увидим… Людей будить надо, по хуторам слать. Опять, скажут, напился Лешко…

- Скажи, Витко-колдун сказал.

- Эх… Может, уж в леса, ну их?

- Твое дело. Я предупредил.

- Предупредил он, господни ребра… – мельник грузно поднялся, пропал в темноте. Наконец-то! Ката размяла затекшие ноги. Полночь ведь уже скоро! Белянчик-то еще ладно, обидится, конечно, но дождется, а вот Юркая Тень подождет-подождет, да и один куда-нибудь удирает, а потом вернется, и такого понарасскажет – неделю завидуешь…

Наконец ушел, пропустив напоследок кружечку, и патер, дверь дома скрипнула – татка спать отправился. Он не запираеет никогда – кто ж к колдуну в самое логово полезет?.. Ох, до полуночи-то и в самом деле мало осталось, а Кате еще на другой конец деревни зайти, за Янкой-байстрюком… Еще и татка мельника переполошил со своим Мечиславом, тот всю деревню сейчас поднимет, задами пробираться придется, да еще мимо дома тетки Грипы, ведьмы липовой. Она, эта Грипа, вредная, как старуха, хоть и лет ей меньше, чем татке… Сама румяная, личико круглое, и вся она какая-то кругленькая, голосок ласковый, сладенький – а все равно вредная. Подлая. Чужих коров она по ночам выдаивает. Как-то, весной еще, Кату встретила, давай охать-ахать, жалеть: “Ох, сиротинушка, ах, неприкаянная…” – а потом вдруг: “Не хочешь ко мне в науку?”… Тоже, хитрая какая! Всей науки-то у нее – травки-корешки собирать, узелки завязывать, да солому на свечке жечь. Ката еще пешком под стол ходила, а уже все это знала… Тогда она сказала только: “А я не сирота, я с таткой живу” – и посмотрела на Грипу, а смотреть – это она умеет. Ох, тетка Грипа перепугалась – весь румянец сошел… Смех: ведьма, а чуть не перекрестилась. С тех пор, как Кату встретит – губы подожмет, бормочет под нос: “Вражья сила, семя сатанинское”. Бормочет, а сама боится, рукой-то обережные знаки так и пишет… С ней бы встретиться не хотелось, это да. А вот как приспичит ей сегодня за своими травками-корешками?.. Да нет, до того, как луна в силу войдет, еще четыре дня, а Грипа дура дурой, но это уж знает…

Ката отодвинула заранее отодранную доску, повисла на руках, соскользнула в холодную от росы траву, подвернула подол, чтоб не замочить. Тоже, Грипы бояться! Не маленькая уже, зимой одиннадцать стукнет…

А у Грипы вон огонек сквозь ставни видно. Опять чьих-то коров выдаивает. Сквасить бы ей молоко как-нибудь… Так ведь сразу поймет, чьих рук дело… А тут старый Чок живет со всей большущей семьей. Внучка у него, Елька рыжая – дурочка, пауков боится до визгу. Дурочка. Не знает, что пауки счастье приносят. Не всем, правда… Дальше – бондарь, у него на дворе Хват, злющий кобелина. Кату он, конечно, не тронет – не родился еще такой зверь, чтоб ее тронуть, - а вот на Янку может и лай поднять…

Хват, помахивая хвостом, ткнулся мордой в колено. Ката, тихонько напевая без слов – тут и слов-то не надо, - провела ладонью по собачьей лобастой башке. Пусть спит Хват, свои собачьи сны смотрит. Интересно, что ему сниться может?

Хата Марыськи – Янкиной матери – на отшибе стоит, и собаки нет. Когда же Марыська что-то делать успевает? Целыми же днями перед распятием колени протирает… Сама черная, сухая, глаза жгучие, на Янку не похожа совсем… Интересно, а кто его отец? Одни говорят – дружинник старого князя, другие – бродяга с клюкой, из сказителей… А Янка-то в последний момент не забоится? Если сегодня в доме спит, это ж сколько времени зря пропало! Ну, тогда завтра Ката ему покажет… Договорились ведь!..

… Днем на старом кладбище скучно было. Юркая Тень, как обычно, мотался где-то, Белянчика, похоже, опять не отпустили… В лес и к горным карлам одной неинтересно, да и не хочется, Плывуна старого – и того куда-то унесло. Тоска. С горя пришлось куст ежевики объесть – и тут Ката почувствовала, что не одна на кладбище. Выкапываться днем ни один нормальный мертвяк не станет, да и не хоронили никого с весны… Наверно, опять Ильяшка-деревяшка на сосновой подпорке прихромал с баклажкой вина. Он, как выпьет, рассказывать любит – и как со старым князем, с Лихославом, за море плавал, к финнам и дальше, до самой Дании, и как там княжичи за корону дрались. И сказки знает всякие – там еще про русалок смешно, настоящие вилы и русалки не такие совсем, Ката уж знает, видит их чуть не каждый день… хотя, опять же, может, в море русалки другие?

В тени, в ивняке, обнаружился не одноногий пьяница, а веснушчатый чумазый парнишка тех же лет, что и Ката. Сидит, губы надуты, руками колени обхватил, костяшки ободраны. Янка-байстрюк, Марыськин сын.

- Ты чего тут делаешь?

Вздрогнул, обернулся. Вместо холодной Морены в белом платье стоит по колено в траве худенькая светловолосая девчонка, дочь Витко-колдуна. Стоит, и на щеке царапина – кто ж виноват, что ежевика такая колючая? И тут же ощетинился привычно:

- А ты чего? Ворожишь да могилы раскапываешь?

- Вот, смотрю, чтоб мертвяки одного дурака не утащили… А чего это у тебя руки ободраны? Выкапываться трудно было?

- Спроси Яроша корчмарева, чего у него нос разбит.

- Чего не поделили?

Не ответил. Шмыгнул носом, отвернулся.

- А я тебя знаю. Ты Марыськи с выселков сын.

- Ну.

- А отец твой кто? Умер, что ли?

Вскочил, кулаки сжаты:

- Знаешь что…

- Не-а, не знаю. Расскажи, буду знать.

Странно, вроде, не смеется колдунова дочка… Сел опять, бросил коротко:

- Не было у меня отца.

Ничего, конечно, Ката не поняла, но решила не выспрашивать. Помолчала, потом тоже села рядом:

- А у меня мамки нет. Померла, говорят, когда меня рожала…

Нагнулась, поискала – вот она, жив-трава, на кладбище ее хоть косой коси. Тоже понятно, лучше всего на мертвых костях растет…

- Давай руку.

Янка поглядел исподлобья, но руку все ж протянул. Ката траву в ладонях растерла, к разбитому приложила, нужные слова пропела. Слова-то она давно знает – не учил никто, просто знает, и все, - только тут не в словах дело. Тут надо подумать правильно…