Тихие игры - Михаил Сухоросов

Сухоросов Михаил

Тихие игры.

Летом, как известно, ночи короткие, и Ката на сеновале уже извертеться успела: ну когда ж наконец стемнеет и отец спать уйдет? Колдун, не колдун – а ночами-то спать надо! А ну как она к полуночи опоздает? Юркая Тень – этот еще ладно, этот поймет, а вот Белянчик обидеться может. Белянчик – он правильный… таким занудой иногда бывает!

Но все никак не темнело, и жбан с крепкой наливкой все не пустел, и троица за столом, вынесенным ради жары во двор, расходиться не собиралась.

- Да хватит тебе, святой отец, кружку крестить! Нечистый уже в жбане мерещится? – широкий, разлапистый Лешко-мельник хохотнул гулко, довольный своим остроумием. Ката вчера его сыну, Больке, такому же рыжему и щекастому, как отец, хор-рошую трепку дала. Надо ж, говорит, будто отцов меч в руках держал, да еще и “сатанинским семенем” обзывается!

- Не бойтесь, святой отец, нечистый к этой наливке не притрагивался. Маловат кувшинчик – с нечистыми делиться… – Витко-колдун, отец Каты, осклабился, плеснул по новой в глиняные кружки, сверкнул на левой руке тусклым серебром тесный браслет-оберег. Татка говорит, чуть ли не родился с ним, и снять можно, только если сам кому отдать захочет. Конечно, оберег колдуну – первое дело…

Патер Николаус возвел к темнеющему небу выцветшие круглые глазки:

- …Ибо рыщет повсюду, подобно льву рыкающему, и козни его неисчислимы. И дабы в тенета дьявольские ненароком не попасть… – шмыгнул острым носиком, мелким, почти вороватым движением кружку крестом осенил, запрокинул – только кадык заходил на тощей морщинистой шее. Мельник аж крякнул восхищенно:

- Ну, христовы гвозди! Как архиепископ пьешь, святой отец! Только скажи ты мне, что нечистому – не к ночи будь помянут! – в наших-то краях делать? Голытьба ведь одна… Вот разве только наливкой у Витко баловаться… А у него, поди, тоже губа не дура, ему красавиц белотелых подавай, князей в золотой короне – то пожива добрая…

Патер стыдливо промокнул бледные старческие губы рукавом сутаны:

- Не божись, Лешко, ибо…

- Не скажу насчет нечистого, - неторопливо перебил колдун, - а вот князь Мечислав, который с нашим Лодимиром воюет, у нас погулять-поживиться не прочь. Недалеко где-то гуляет, того и гляди, к нам пожалует. Может, даже этой ночью.

- Один, что ли?

- Зачем – один? С дружиной.

- Так надо к Лодимиру скакать, пусть воев даст!

- Поздно. Да и не придет он – занят, с князем Вырой воюет – с тем, который старому князю двоюродный брат. Может, потом у Мечислава деревеньку-другую спалит…

- Сатана им в штаны, жеребцам стоялым! Как подать брать – всегда тут как тут… Бьерн-управитель, варяжское племя, нехристь шведский, весной приезжал, так муки десять мешков забрал, да солоду, да масла бочонок… – мельник горестно закопошился пятерней в бороде. – Разрази его святой Петр с ключами и все святые ангелы! Хотя, опять же, Лодимировых воев на постой пустить – еще больше сожрут, язви их в крест и в бога душу, чумы на них нет!

- Не божись, Лешко, ибо…

- И чуму не зови, она тоже близко ходит. Неровен час, услышит.

- А, ну вас! – мельник мрачно захрустел огурцом. – Пить с вами тошно, Господни язвы! Того не говори, сего не поминай… “Отче наш”, что ли, читать?

- А ты, Лешко, еще “Отче наш” помнишь ли? – тихо поинтересовался патер Николаус. Он и вообще тихий, незаметный почти. И проповедует, говорят, все тем же маленьким голосочком. Сама Ката не слышала, ей-то в церкви делать нечего, да и Белянчик получше любого священника будет, а может, и самого папы. Но все равно хороший он, патер Николаус – не ругается никогда, при встрече через плечо не сплевывает, как некоторые… Только если народ на работу поднимать – крышу в церкви чинить, звонницу ставить – он Петра посылает, служку, третьего сына Радима-кузнеца. У Петра глотка луженая, кулачищи в пол-арбуза – любого уговорит…

Ката перекатилась на спину, руки заложила под голову. Ну сколько, в самом-то деле, разговаривать можно? Дождь на них, что ли, наслать? Татка рассердится… А Ката его сердить не любит, хотя он ее и пальцем не трогает. Раз только и досталось – когда зимой пыталась на бондаревых сыновей Морену заговорить. Татка тогда испугался – Ката знает, почуяла – да с испугу вожжами… До сих пор вспоминается. Конечно, не его же головой в сугроб засунули… А потом спрашивал долго: кто научил, да кто научил? Ката наконец, кулаком размазывая слезы, проревела: “Сама!”. Татка сразу какой-то старый стал, всю долгую зимнюю ночь за жбаном просидел. Даже мельника на порог не пустил…

Глаза сами закрывались, и Ката, стараясь не шуршать соломой, села, обхватив руками колени. Не помогло это, и чтоб не уснуть, она снова стала слушать хмельной говор.

- …А епископ тебя, святой отец, не похвалит, не-ет… Вот узнает, что ты с колдуном наливку хлещешь, того и гляди, с нечистым – не к ночи будь помянут – обедню служить станешь – и не похвалит… Может, и расстриг бы он тебя, да стричь-то нечего, - мельник снова хохотнул. Патер только улыбнулся грустно. В самом деле, тонзуру уж и брить не надо – только редкие седые кустики по краям обширной плеши торчат…

- Вспомните притчу о блудном сыне: один раскаявшийся господу милей, нежели десять праведников. Витко, Витко, блудный сын, скорбит душа моя: такой человек умный да дельный, а в господа нашего Иисуса не веруешь, - перекрестился пьяно-истово. – Любомудрию сатанинскому да ворожбе предаешься, Витко, душа твоя заблудшая… А все равно люблю тебя, истинно, истинно тебе говорю… Ведь не веруешь, Витко?

- Отчего же… Верую, отец Николаус, только и других не забываю. Ибо сказано: воздавай богу богово, кесарю кесарево, дьяволу дьяволово, а мне мое отдай, и не греши.

- Ну, Витко! – мельник от восторга головой замотал. – Кабы не колдун, какой бы проповедник вышел, христовы гвозди! Налей-ка святому отцу по этому случаю, да и меня не забудь.

Сколько Ката помнит, эти двое – патер и рыжий вороватый мельник - всегда любили у татки посидеть, языки почесать, а не в корчме на другом конце деревни. Мельник по первости пытался как-то татку надуть – по привычке, он без этого не может. Потом, поняв, кого обманывает, испугался, с бочонком пива прибежал… С тех пор зачастил. А патер Николаус вознамерился было изгнать дьявола, наставить на путь истинный и окрестить колдуна – да только выяснилось, что окаянный колдун в святом писании не хуже него разбирается, да и наливка у него добрая, в корчме такой нет… После третьей кружки кончались душеспасительные беседы тем, что сам патер начинал запутываться и сомневаться. Но ходить к колдуну не перестал – очень уж ему наливка полюбилась, да и сам колдун полюбился.