DUализмус. Баварские степи, клопы, драм & бэйс - Ярослав Полуэктов

– Кирюха-а-а!

Не слышит Кирюха или делает вид: «…И, будьте уверены, мы применим их по назначению! Мы не хотим человечеству боли. Если оно умрёт от нас, то безболезненно, как и полагается при справедливом отборе… Ух!»

– О! О! О! Это всё, что ты написал? – радостно выдохнул и заверещал Бим, когда Кирьян Егорович только набрал воздуху, чтобы читать дальше. – А Вербером тут ни на граммулю не пахнет.

– Причём тут Вербер? Я и не пытался…

– У него муравьи сознательные.

– У меня тоже. Только это будет во второй части.

– А в первой что?

– А вот: (Да тьфу ж ты…! – в уме матюгнулся Бим). «…Ена пресквозила сквезь грови-пеле, по-ведимому в тет а тет мемент, кегда я, ю-влёкшись розглядыванием пойзажа, крютил щюпольцами ве всо стереоны, ностроифф феки но пёнарамный вед. Творь Е2—Е4 соло на кесмолёт, ебо длё таго, чтёбы остествоваться соме себой, ой топерь но хвётало тёготения плэнэтэ Зем-Ля. И ене барагтелось в среде меохо тяхетония, кетерое, как вы пенимаете, ничтежно мало…»

2

– Чёт я нихрена не понял, – сказал Бим и почесал за ухом. – Кроме Дарвина. Причём тут Дарвин и клопы? Ты с ума это… не стронулся? И что, блин, за язык. Ни черта не понятно. Как будешь озвучивать? Ни один артист не прочтёт… А уж автомат и подавно… Сгорит автомат!

– Откуда ж мне знать! Я вообще-то уважаю Дарвина. А этот язык не его, а марсианских клопов.

Тьфу ты: Кирьян Егорыч никак покусился на зооморфизм и приклеил каким-то ничтожным тварям возможность понимать человеческий язык, да ещё разбираться в технике! Вот это замах! И планета качнулась, меняя полюса.

3

Но, Бим больше тяготеет к Псу. От языка марсианских клопов его тошнит: «У этих тварей языка нет, – уверен Бим. – Они общаются запахом и ультразвуком. Усами, в конце концов. Если таковые имеются. Может ещё какой потусторонней гадостью».

И попахивает сумасшествием в первой стадии Кирьяна Егоровича.

Бим:

– После! После. Сначала «Пса» пиши. Подумай, здорово же зазвучит, если пёс твой заговорит. Лучше будет, чем твой марсианский. Ну не то, что его кто-то должен поцеловать, а то, что пёс сам целует кого захочет, а потом пользует активным пользом. И при этом думает. Классно же, да? Жизненно. Ты подумай! Лучше, чем у Булгакова будет… Соглашайся, Кирюха!

Кирьян Егорович не согласен на такой крайний с пользом поцелуй пса, а про Булгакова согласен:

– Попахивает зоофилией. Я с этой темой не знаком и не хочу… Рассказывали мне… армянин… с козами… с овцами… Детство тяжёлое, поля, выпасы, месяцами один… Кстати, он мне пятнадцать тысяч…

– Чего?

– Не отдал.

– Отвянь от армяна! И бабло забудь навсегда. Нашёл с кого долг трясти!

– Как же такое…

– Поцелуй ему что-то. Догадываешься что? А «Поцелуй пса» отдельно!

– Нет, нет, нет. Отстань, а!

С зоофилией покончено.

– Гвозди усиль!

– Пизджее!

– Проверю!

– Да ладно тебе!

– Трахни кого-нибудь.

– Не знаю, не знаю.

– Книжно, не бойсь, не по настоящему.

– Отвали!

– Скажи жалко, что мы того чешского Вовика в Люцерне не убили. Для книги это бы пользительно… Кирюха, а мы его, кажется, даже не сфотали…

– Всё равно отвали. Может, его после нас грохнут, а из-за тебя сейчас на нас и подумают. Ты это… с такими делами не шутят. Тут всё тонко… Написанное сбывается. Смотришь же телик? Кого там на днях грохнули? Берёзового или Дубового?

– Осла моего дедушки, вот кого.

4

Бим – в затруднительном положении по отношению к нужности баварских степей. Потом соглашается.

Жуёт карандаш – им он почиркивает в контрольном экземпляре книги, ищет ошибки с долготами, а их выше крыши:

– Ладно, «хэ» с ним. Пусть пока побудет. Потом решим. Вдвоём решим, ты не боись. Я помогу. У тебя всё-таки прав-то…

– Побольше прав, – говорит Кирьян Егорович, – Гоголь-то всё-таки я, а ты всего лишь будто Белинский. При мне. Это неплохо – свой живой критик. Ну, намёк… Правильно? Белинский же не мог Гоголю запрещать, да же?

– На Белинского согласен, – говорит Бим.

Ему сравнение с Белинским в кайф, хоть от права запрещать и голосовать спорные вопросы он бы также не отказался.

Далее Биму не нравится словосочетание «баварские степи».

– Откуда степи в Баварии? Это что, степи? Так себе – лужайки в лесу.

– Бим, дорогуша, про то и речь: называется не степь, но смысл – то тот же. Земля делится на участки: часть заросшая это леса, боры, джунгли, а всё остальное – пустыни, прерии и степи. То, что ни то, ни это, – саванны, перелески. То, что ни вода, ни суша – болота. А твои лужайки в Баварии это то же, что степи у нас, только масенькие. Степьки! Степьки с кепьки, – понимаешь-нет?

Бим насупился и молчит.

Чен Джу доверяет Туземскому и прислушивается к Биму. Бим часто бывает прав. Батько Чен получает через Бима вредные Туземскому сигналы: кляузы и наветы. А Туземский ему – соперник. Главный Батько Чен получает оттуда сигнал и правит, правит… Туземский возвращает вычеркнутое обратно. Книжица тужится пёрдом, то толстея, то худея с каждым выплеском дурного воздуха из писательских кишок. Туземский хлеще Плюшкина: даже пук сохраняет в баночках на случай авося. Авось – его флаг, контрацептив и кредитный, причём беспроцентный филиал ежесуточного банка.

Насчёт степи Чен согласен с Бимом, но то, что это ОДНАКО не лес, прислушивается к Кирьяну Егоровичу Туземскому. Тот всё-таки ближе к натуре. И он соглашается с Туземским: «Пиши, хрен с тобой».

5

Ну и вот… Пишет.

…Если не всматриваться в дорогу, а глядеть поверх неё, то и не поймешь: едут путешественники то ли по Германии, то ли по Родине. То ли это происходит сейчас, то ли тогда.

Степь – лужайки. Дорога. Трава. Отары. Одна, другая. Стадо у них, у нас тоще костей коровёнка. Невесело как-то. У кладбища чуть радостнее: там кресты и рябины. Ассоциации? Запросто: кровь и смерть, война, революция, злая царская Россия и ещё более сволочная Германия.

Тут же вспомнился малогабаритный стишок Алессандры Клок. Это, наверно, фрагмент из её русской жизни.

За трактом даль,Луга, кресты.Светит фонарь. Там смех и слезы.Селянка с маскою мимозыПешком припёрласьНа сеанс.А там в разгаре декаданс,Рулетка, блядство на гробах,В кустах трусы и миллионыМещанок с пулями во лбах.

Конец ознакомительного фрагмента.