Звезды над болотом - Валентин Пикуль

– Вообразите только, Анна Сократовна, какая фортуна сему голодранцу выпала! Картузы на чернь шил, а ныне ко двору зван, с мамой государыней императрицей небось чай из самовара хрустального с ихними царскими детками попивает…

– Ужасть! Ну просто ужасть, – отвечала, косясь на красавца, начальственная дама.

– А случить бы мне, – мечтал Стесняев, – такая честь выпала, так я бы ни за что «Костромским» не стал называться… «Стесняев-Мадридский» – чем плохо?

– Ужасть, – вздыхала исправница, колыхаясь полной грудью. – Вас коли послушаешь разочек, так и самой захочется чего-то такого… нездешнего, благоуханного и возвышенного!

А был Стесняев (коли уж речь о нем пошла) знатный сердцеед, хотя и имел нрав тишайший. К службе радел примерно, у начальства на виду был. И голосом и собой отменно приятен. Воротнички носил стоячие, гулять ходил только с зонтиком, а волосы, чтобы девицам нравиться, лимонною цедрой смазывал. Галош вот только у него еще не было (за галошами надо в Архангельск ехать – именно там все блага жизни!).

– Стерррва ты… угодник бабий, – не однажды рычал на него Аполлон Вознесенский, на что Стесняев всегда почтительно грубияну ответствовал:

– Это вы, Аполлон Касьянович, про стерву напрасно говорить изволите. Сам господин исправник обо мне худого не скажет. А то, что я к дамам преклонение имею, так это от нежности моей душевной…

– Прочь… рраззорву! – рявкал Вознесенский.

В карты Стесняев не играл, вина пил самую малость, зато хорошо пел на клиросе и любил тушить пожары.

Пинежский исправник, Филимон Аккуратов, город держал в строгости. На каждый дом повелел прибить доску с красочным изображением ведра, топора или бочки. А вот на доме Стесняева была обозначена швабра.

И каждый раз, как случался «красный петух», он – полуодетый, в радостном исступлении – бежал, выпуча глаза, на пожар. Там бесстрашно лез в жарынь, в самое пекло, вдохновенно орудуя мокрой шваброй. Половина сердечных успехов Стесняева обязана как раз его героическому поведению на пожарах.

Не одно уже сердце разбилось на сто кусков при виде акцизного юноши со шваброй – среди огня и копоти.

Ах, как он был прекрасен в эти моменты!

………………………………………………………………………………………

Как раз на тот день, когда пришла с оказией весть о казни в Петербурге государственного преступника Дмитрия Каракозова, ночью вдруг загорелся дом купца Тимофея Горкушина.

Сам Горкушин – сильный, костлявый старик – метался в одном исподнем по двору усадьбы своей, прыгал босыми пятками среди ярких брызг, надрывно и жалобно выл;

– Подожгли меня… знаю, что не сам горю… подожгли-и!

Стесняев, как всегда, первым кинулся в огонь, бабы побежали к реке с ведрами. Приказчики Горкушина – строгие, молчаливые парни – скинули разом пестрые жилетки, дружно работали баграми. Пламя зашипело, поползло вниз, раскаленные бревна стен медленно тухли… Пожар перехватили в начале, и Горкушин, яростно срубая топором нарост рыхлого угля с бревен частокола, плевался желтой слюной, грозился:

– Знаю, что бельмом я у вас… знаю. Вдругорядь сторожей с ружьями понаставлю. Пушку куплю! Стану вас, убогих, картечью сражать…

Затем, малость поостыв, зазвал Стесняева в свою контору, сел на скрипнувшую лавку, крытую шкурой пыжика, долго мял в руках опаленную пламенем бороду.

– Ты – кто? – спросил наконец столь резко, словно пальцем под ребро ткнул.

– Я? – испугался Стесняев.

– Да, вот ты.

– Рази не изволите знать меня, Тимофей Акимыч?

– Не изволю всех в городе знать.

– При акцизе состою, четырнадцатого класса чиновник…

Горкушин подумал о чем-то, шевеля плоскими пальцами.

– А в первом-то классе кто по «Табели о рангах»?

– Великий канцлер империи! – пояснил Стесняев.

– Ну а ты, мозгляк, еще в четырнадцатом шевелишься?

– Шевелюсь.

– Далеко тебе, чай, до канцлера? – подмигнул ему Горкушин.

– У-у-у-у, – провыл Стесняев, закрывая глаза.

– Ну, вот, – придержал его старик. – Хочешь, предреку тебе? Так и сдохнешь в состоянии мизерном. А в канцлерах тебе не бывать…

Горкушин достал бутыль с пахучим ромом норвежским, рука его вздрагивала, когда разливал по стаканам:

– Пей!

– Благодарствую на угощении. Не потребляю-с.

– Врешь! – не поверил купец, кося кровавым глазом.

– Вот свят! – скоренько покрестился Стесняев. – Ежели што, так у начальства обо мне спросите.

– Все пьют, – глухо буркнул Горкушин. – Потому как место здесь нехорошее… гиблое. Одно слово – тайбола! [3]

И, пожевав тонкими злыми губами, Горкушин сам выпил. Кашлянул густо, глянул просветленно:

– Видал?… Видал, говорю, как тушили? Пока сам исправник не прибежал, никто и ведра в руки не взял – рады, что богатый человек горит. А ты – молодец: бескорыстен ты! – И, помолчав, затем Горкушин добавил: – И глуп ты, наверное. Иначе зачем же так за чужое-то добро в полымя бросаться?… А ты и вправду не пьешь или привираешь?

Стесняев объяснил ему свое трезвое житие:

– Для прилику, ежели в гостях… А так – ни-ни!

– Шабаш тогда! – И купец прихлопнул пробку в бутыли. – Мне трезвый конторщик нужен… Ша! – властно остановил он Стесняева. – Место у меня хорошее, не воруй только.

– Да я… Фейкимыч, позвольте…

– Что?

– Заметить хочу…

– Заметь!

– Начальство дорожит мною.

– Так.

– А посему…

– Что посему? Не так-то уж и дорог ты с потрохами вместе. Однако – прав: без деньги и чирей не вскочит.

– Это верно, – засветился лицом Стесняев. – Где уж ему без денег вскочить? А человеку – тем более… Только никак не могу цареву службу оставить.

– Эх, дурак… ну и дурак! – загрохотал Горкушин. – Ты, балбесина, на царской службе состоя, царя никогда не повидаешь. На моей же службе меня ежечасно во плоти узришь… Сколько тебе царь жалованья-то кидает сверху? Ну-ка, сознайся…

– Все шесть рублей, – сознался Стесняев.

– Ха! А я тебе четвертной в месяц кладу. Что, мало? Ежели в омморок падать станешь сейчас от радости, так вот – лавка слева. Кидайся на нее сразу.

………………………………………………………………………………………

Когда появился Горкушин на Пинеге – никто толком не знает. Все помнят – и когда кабатчица тройню родила, и когда на свиней мор был, и когда кита заблудшего на берег у Мезени выкинуло, – а вот этого… не помнят, да и только.

А потому не помнят, что появился он как-то незаметно, будто исподволь. Сначала завезли лесины добрые и нездешние, чуть ли не сибирские, не спеша сруб поставили; скоро и дом вырос – широкий, в два этажа, на манер городского, даже крышу железом покрыли. И не успели еще пинежане оглядеть новую домину, как утром – глядь! – уже и забор стоит. Да такой, словно в остроге каторжном – едва крышу видать. Обыватель же северный заборов не уважал, на Севере они в редкость – здесь привыкли селиться открыто. Забор вокруг дома Горкушина поражал воображение пинежан, заставляя усиленно работать притухшую от лени фантазию.

– Нечистое дело, – говорили тогда, а торговцы, коли хоть одна монета перепадала им от Горкушина, тишком ее тискали на зубах – уж не фальшивая ли? Кто его знает – что он там за этим забором по ночам делает?..

И так же незаметно, как и выстроился этот дом на самом отшибе города, так же неторопливо и крепко прибрал старик Горкушин к своим жилистым рукам весь уезд Пинежский.

Люди торговые, что сами испокон веков в богатеях знатных хаживали, на серебре евшие, вдруг взвыли в одночасье:

– Други милые, податься-то нам стало некуды. В тайболу кинься – он, проклятущий, уже всю рухлядь[4] у самоедин скупил; в лес приди – люди его с топорами; брусяной камень ломать захошь – а он, глядишь, уже чердынцам его запродал. Остолбил весь край заявками своими. У кажинного куста, будто кот худой, свою понюшку оставил… Губернатор-то за него!

Разорились на подкупы губернской казенной палаты – не помогает; грозили – молчит; унижались перед ним и заискивали – отвернется только. И когда проходил он по улице, в старом своем картузе, в засаленной сибирке из синего сукна, твердо ставя в грязь ноги, обутые в рыжие сапоги, вслед ему летело:

– Мы люди именитые… Тебя в пирог с треской пополам запечем. У нас в домах тоже паркеты шахматные… себя знаем!

Но однажды собрал исправник горожан поименитее и при всех вручил Горкушину маленький крест Георгиевский – все, что осталось старику от сына, поручика славного Апшеронского полка, погибшего при штурме аула Гуниб, где скрывался Шамиль со своими опричниками мюридами…

Долго не видели Горкушина потом. Притихла против него даже людская зависть и злоба – только желтел по ночам снег в конторе да бесновались на цепях мохнатые тундровые волкодавы. А когда переборол старик свое отцовское горе и вышел на улицу, все заметили: не тот уже стал, сник и хотя глядит по-прежнему жестко, а все равно – долго теперь не протянет… Сляжет!