Самый сумрачный сезон Сэмюэля С - Джеймс Данливи

— Агнес-психогенез.

— Герр Сэм, не называйте меня так.

— Почему мы не можем вступить в нормальную половую связь.

— Герр С, вы меня пугаете.

— Ничего себе. Я вас пугаю. Знаете что, Агнес, это вы меня пугаете. Но если иного отдохновения Господь мне не дал, то не настолько я в Него верую, чтобы просить о замене.

Хозяйке каждый раз требовалось время мысленно разжевать его реплики, она беспомощно улыбалась, буравя взором эту черную дыру, это непознаваемое нечто, нависающее солидным брюшком по ту сторону мебельной преграды: наполовину человек, наполовину зверь, на две трети джентльмен, сумма и то не сходится. И, сделав голос вкрадчиво-дружелюбным, она ввинчивалась, влезала в его жизнь:

— Герр Сэм, ваш мозг слишком много думает.

— Вот-вот, он и сейчас думает. Думает, почему бы нам не завалиться в койку. В нашем-то возрасте. Беда прямо.

— Герр Сэм, чем вы там занимаетесь в своих комнатах, когда по три дня не выходите.

— Я думаю.

— А о чем вы думаете.

— А о чем вы думаете.

— Я думаю, это у вас заскоки.

— Пожалуйста, продолжайте, Агнес-психогенез.

— Почему вы поселились в Вене.

— Чтобы, когда придет пора с собой покончить, я мог бессовестно заставить венцев разбираться с останками.

— И не стыдно.

— Но, надо отдать им должное, венцы не то что швейцарцы.

— Хотя не в моих привычках божиться, я скажу: слава Богу, герр С, слава Богу, по крайней мере мы не швейцарцы.

Такие сценки позволяли отвлечься от неполадок во внутреннем, так сказать, трубопроводе. И от эпизодической загадочной пульсации в паху, из-за которой ночами он отплывал в страну грез с тем же ощущением безнадежности, с каким нарезал круги по комнате, пытаясь ухватить Агнес за пятую точку, настолько внушительную, что на крутых поворотах она за хозяйкой не сразу и поспевала. Потом — минуты отчаяния, она ускользает в свою квартиру, сидишь несолоно хлебавши, и пустыня от горизонта до горизонта, и опускаются веснушчатые руки. И голос шепчет с ясного неба. Эй, привет, когда же ты наконец вылечишься, вылечишься, вылечишься. Потом к окну, прослушать гулкий грустный гомон колоколов собора Святого Стефана и посмотреть, как там солнце. Взошло ли снова. И еще острее ощутить желание отчалить на белом катере да по молочной реке с кисельными берегами прямо в старость.

Сэмюэль С всегда носил пиджак. И галстук, аккуратно повязанный под белым воротничком, пристегнутым к рубашке в тонкую полоску. Он заклеил окна, чтобы в комнату не проникали ни лязг трамваев, ни копоть. Хладнокровно дрейфовал по тротуарам, словно айсберг, — все одиночество в подводной части. До которой ни матери, ни миру никакого дела. В детстве играл как-то с приятелем, тот говорит, если признаюсь матери, что не верю в Бога, она умрет на месте, и Сэмюэль С бегом домой, мама гладит на кухне, а он ей: «Мам, знаешь что, я не верю в Бога», — а она ему: «Да что ты говоришь, передай, пожалуйста, прыскалку». Его первое озарение. Родители слишком заняты, чтобы во что-то верить.

Десять утра, воскресенье, последний день июля, за окном панически голосит скворец, по ветке липы крадется кот, накрапывает мелкий дождик. Сэмюэль С сидит, зажав уши, зажмурив глаза и погрузившись в задачу по сферической геометрии — небольшое упражнение, чтобы запустить умственный механизм и отвести душу подальше. Тут под горой грязного белья едва слышно звякнул телефон.

Археология в быту. Раскопать черный аппарат и услышать голос графини, которая сказала, что вот, подумала. Не зайдет ли он к ней на утренний кофе.

Сэмюэль С бодро пустился в путь, трамваем, пешком, через порталы дворцов, аллеями парков и между колоннами внушительного серого здания, процокал каблуками по черно-белым плиткам мраморного вестибюля. Быстрый взгляд на себя в зеркало. Последний шиллинг вылетел лифтеру. Скромная умеренная расплата за скромную умеренную роскошь. Закрыть антикварные створки, подняться на три этажа. Тяжелая резная дверь. Улыбчивая служанка из деревенских препровождает в гостиную. Он невесомо коснулся губами руки графини, точно по правилам, да и по своему разумению тоже. Графиня закинула ногу на ногу. Самая интересная часть у них утолщается выше колена. Сэмюэль С стоял столбом, не знал, что делать, может, подскажут. Как в детстве, в гостях у друга, когда все сели за стол, поели супа, он вытер рот и вставать, а его спрашивают: «Ты куда», — и Сэмюэль С сказал, оглядевшись: «Домой, конечно. А что, дадут еще».

— Вы удивляетесь, зачем я вас позвала, герр С.

— Нет.

— Наверняка удивляетесь, в столь неурочный час.

— Вру — удивляюсь.

— Вы мне нравитесь.

— Опаньки.

— Что значит «опаньки».

— Вообще-то, графиня, это вопрос сложный, тем более в нашем мире. Где говорят одно, думают другое, короче, от таких признаний я начинаю нервничать.

— Перейду к делу. Я хотела бы назначить вам содержание. Пожизненное.

— Ни фига себе, сказал я себе.

— Я ожидала немного другого ответа.

— Дык, Господи.

— Что же, это и все.

— Весь мой прошлый опыт, графиня, показывает, что я всегда говорю не то. Особенно в ответ на что-нибудь такое, что сам хотел услышать.

— Но при условии.

— Уй-ё.

— Герр С, я не шучу.

— Ну так сейчас начнете.

— Не совсем понимаю.

— Вы меня покупаете. Чтобы, когда накатит тоска-кручина, пнуть в зубы.

— Я вижу, герр С, вам нравится отгрызать куски мяса от руки, которая вас кормит. Наверно, это ваш способ спасаться от голодной смерти.

— Как вам угодно, графиня, но я был бы полным идиотом, если бы не сознавал, что глумление над чужим несчастьем — одно из главных блюд пиршества духа в этом городе.

— Считаете мое предложение глумлением.

— Нет, только условия, которое заставят меня его отвергнуть.

— Понятно. Но откуда вы знаете, вы же их еще не слышали.

— Я знаю человеческую природу. У некоторых есть масса воздушных змеев, для каждого ветра. А у меня только один змей, и он летает при определенном ветре. Короче, не играйте в теннис моим сердцем, нет, хуже, моим бумажником, который, кстати, почти пуст.

— А вы неблагодарный.

— Возможно.

— Да и слабак притом.

— Может, и так. Но я не продаюсь. Хотя от чашки кофе на дорожку не отказался бы. Кстати, что за условия.

Как спускался на улицу, как мерил шагами брусчатку Бальгассе, Сэмюэль С едва помнит. Выложился так, будто, попав в эпоху кембрийского оледенения, пытался еще этак картинно курить. Взгромоздив ноги на Северный полюс и дым вокруг луны завивая колечками. Тут и душа ушибется, и тело тоже. На длинном пути неудач. Начавшемся еще со школы, когда влюбленно разглядывал профиль соученицы. Сидевшей по диагонали через класс. После уроков незаметно провожал ее домой, выяснил адрес, кем работает отец, сколько платит за электричество, и нашел в сумме загадочную красоту. Потом чуть не застукали, когда подглядывал в окно, что они там едят. Если в гости к ним приезжали родственники, вызнавал по номерам автомобилей, кто они и чем занимаются, а как-то раз потратил целую субботу, отслеживая какого-то из ее дядьев, причем пришлось проехать сорок миль на автобусе до соседнего городка, где тот всего лишь поливал перед домом лужайку. Потом, когда после года изысканий знал о ней все, сказал ей привет, а ее взгляд прошел сквозь, будто я чисто вымытое стекло.

Вот знакомый киоск. Остановиться у дыры в стена и заглянуть в жабьи глаза киоскерши:

— Цванциг «Лаки страйк», битте [3].

Расплатиться двадцатишиллинговой бумажкой. Протянуть руку за сигаретами и горстью мелочи. Молниеносным взглядом пересчитав медь. Семидесяти пяти грошей не хватает. Еще один взгляд в дыру:

— Вы меня обсчитали. Но если вам это в радость.

Сэмюэль С пожал плечами, сказал гутен таг [4] и, склонив голову, отправился петлять извилистыми средневековыми улочками. Весьма взволнованный решением отклонить пожизненное содержание. Нравственность вышибает табурет, и петля пережимает шею. Утром, готовясь к выходу, протянул руки и растопырил пальцы, те были недвижны, как изо льда. Надел носки того же цвета, что и галстук, навел седельной смазкой блеск на ботинки и, по-военному чеканя шаг, выступил в залитый светом кошмар. Абстрактная алгебраическая абракадабра: В — вожделение, Д — денежный доход, помноженный на ряд зависимых переменных: С — смех, У — ужас, и все равняется П, то есть пролетел.

Сэмюэль С пересек Зингерштрассе, завернул за угол и в прохладный тенистый проулок. Иногда, чтобы оставаться в живых, достаточно оставлять след в памяти знакомых. Для графини — жадный неблагодарный грубиян. Затаившийся в Вене, на великом перекрестке кровей. Как следует смешанных. И ни одной ирландской. Хоть мелкими глоточками цеди, пока не покажутся сердца Габсбургов [5]. Но раз свое работает без сбоев, надо снова расправить плечи и двигаться дальше. А то еще разрыдаешься. О гречишных блинах в кленовом сиропе, о беконе и масле. Об осеннем утре, безоблачном синем небе, листьях каштана на газоне, свернувшихся в трубочку и хранящих безмолвный пахучий воздух. Давних-давних времен.