Самый сумрачный сезон Сэмюэля С - Джеймс Данливи

Джеймс Патрик Данливи

Самый сумрачный сезон Сэмюэля С

Он жил в Вене на серой сумрачной улице, отъединенный от нее двумя пролетами лестницы и четырьмя грязными, вечно закрытыми окнами. Медленно поднимался по утрам и босиком шатко брел по коридору в темную затхлость ванной. Иногда замирал — понаблюдать за цепочкой рыжих муравьев, исчезающих в стене за плинтусом. Он достиг возраста, когда плоть начинает плыть, а дух еще пытается ее удерживать.

Заботился о сердце (ел вареное) и не позволял религии лишить себя аппетита и чувства юмора. Жизнь в этом странном городе на пограничье двух цивилизаций текла тихо, ропот большого мира сюда вроде бы и доносился, но вслушиваться — зачем, кому нужна лишняя дыра в голове. Вылечиться — вот какую он поставил перед собой пять лет назад задачу, и теперь, тысячи долларов спустя, по-прежнему дважды в неделю минута в минуту являлся к пухлому коротышке доктору, который сидел в углу, косился из полумрака и невозмутимо слушал, изредка все же фыркая в кулак. Уже нежданное, пришло озарение. Что, оставаясь на месте, быстрее стареешь.

Сэмюэль С создал собственный ритм жизни и разрабатывал то одно, то другое из начинаний, которыми можно было худо-бедно перебиваться если не до конца дней, то хотя бы месяца по полтора кряду. Так он стал давать уроки американского гостеприимства и обзавелся тремя эксцентричными ученицами — аристократками, которым взбрело в голову бегать впереди прогресса. Уже на втором занятии этой его частной академии, когда изображали чай у ректора Гарвардского университета и обучались употреблять биг-маки с попкорном, он враз лишился и гостеприимства учениц, и временной профессии, неудачно скрестив ноги под складным столиком с мейсенским фарфором. Прощайте, новые платья двух клиенток. А третья лишь усугубила неловкость и нарвалась на ссору с подругами, тут же рухнув со смеху на пол. Зато эта вдовая графиня дожила до зажигания спички о подошву, чему посвящался урок третий. Она смотрела на Сэмюэля С снизу вверх, ловила каждое слово, он даже заподозрил, что она с ним просто играет, а сама, подобно его психиатру, держит ухо востро — премиленькое, впрочем, ушко — и на некоторые реплики тоже фыркает в кулак, заодно заслоняясь, а то вдруг он перейдет к поцелуям.

Графиня, гибкая блондинка с мышцами, как стальные тросы, твердила, как это ужасно, чтобы человек столь тонкий, умный, знающий растрачивал себя по пустякам. В таких случаях Сэмюэль С говорил:

— Но вы, графиня, вы же цените меня, мне этого довольно.

— Ценю, герр С, конечно, и ваше отношение ко мне ценю тем паче.

Таким вот образом Сэмюэль С скользил по снежному склону души курсом на майские бутоны и прямиком в очередное европейское лето. Время от времени на непослушных лыжах залетая головой в сугроб, а проще говоря, впадая в депрессию. Зато в дни просветлений, в опере, послушав Моцарта или Верди, об руку с графиней шел в фойе, где та в сиянье люстр объясняла ему и кто здесь кто, и кто никто, и кто из себя кого корчит. Дважды, когда он провожал ее до дверей квартиры, между ними что-то возникало: в первый раз она сказала, герр С, у нас семь лет разницы, я возраста себе не убавляю, хотя, может, и следовало, поскольку вполне могла бы. И оставила его на лестнице, солидно пахнущей сандаловым деревом, созерцать медленно затворяющуюся дверь. А второй раз пригласила: заходите. Поставила на граммофон «Реквием» Форе, налила ему в бокал фиртель [1] шампанского, и Сэмюэль С подумал, вот оно, лед сломан, культурный барьер взят, до спальни рукой подать. Но она заговорила вдруг отчетливо и громко:

— Что с нами такое, герр С, живем в каком-то выдуманном мире. Что с того, что мы ходим в оперу, что с того, что мы сливки общества в этой деревне, которая когда-то была городом. — Тут она улыбнулась тепло в грустно. — Ах, герр С, если бы можно было вернуться во времена юности и попусту тратить время на берегу какой-нибудь речки, думая, что жизнь впереди.

Сэмюэль С приберег эту тревожащую мысль для доктора, у которого без обиняков спросил:

— Герр доктор, как по-вашему, эта графиня что — зубы мне заговаривает. Ну должна же она чего-то хотеть в этом смысле.

Доктор мягко поскреб у себя под глазом и ответил то же, что и всегда:

— Продолжайте, пожалуйста.

От этих слов веяло холодом, но еще холоднее была зима в Австрии, где крыши неделями белели и белели, у дымоходов снег днем оттаивал, а ночью намерзали полоски льда, ярко блестевшие на рассвете. Затем постепенно, после множества судорожных предупреждающих ужимок у него всерьез кончились деньги. И Сэмюэль С молча пошел ко дну. Лыжи, палки, все к чертям. А на деревьях уже вовсю лопались почки, как-никак середина апреля.

Он не нашел ничего лучшего, как обходить знакомых, собирая пригоршни мелочи. Пока однажды майским вечером икры не начало сводить и на безлюдной площаденке ноги не подкосились. Тут перед ним в створе трех улиц замаячили три призрака. Один сказал, направо пойдешь, в канаве помрешь, другой ничего не сказал, витал себе молча, с загадочным видом пуская ветры, а третий так и вовсе: голая девица, прозрачная такая, стоит в одних полосатых гетрах, красно-синих — это у них часть формы в Рэдклифе — и вдруг говорит, ну наконец-то, прощай, школа. Сэмюэль С остановился, содрогнулся и устремился на ближайшую почту, где купил бланк телеграммы и отчаянно возопил к богатым амстердамским друзьям, чтобы выслали денег, да побольше, надо удержаться на плаву, а то он тонет, тонет.

Он утонул. Хотя деньги прибыли. Но не раньше, чем он задолжал за комнату, и пришли из полиции, забрали паспорт. А в день, когда он шлепнул пачку банкнотов на стол под шмыгающий нос хозяина квартиры, ему выдали паспорт и выселили. Стоял на улице, ждал такси, а хозяин, крестясь, запирал за ним дверь на крюк. На вокзале Зюдбанхоф проверил пожитки, готовый откочевать к югу — в Триест, Венецию или Стамбул, — и позвонил графине. Та говорит, не уезжайте, перезвоните через десять минут, я знаю одну женщину, тоже вдову, у нее есть свободная квартира в три комнаты и нет жуткой жажды наживы.

Через двадцать минут у него была новая хозяйка. К которой он прибыл прямо с вокзала. Вдова, чванливая, носатая, да и район далеко не из лучших. Он поклонился, она улыбнулась. У нее были волосы, грудь, а также ноги. Как жилец и хозяйка они вполне подошли друг другу. Хотя потом был еще краткий период конных прогулок с графиней в парке Пратер, где она как-то раз остановила лошадь под деревом и заявила, подставив ветру летящие локоны:

— В одном вам нельзя отказать, герр С: вы крепко держите себя в узде.

На три недели и два дня он получил передышку и стал понемногу выволакиваться из водоворота. Ежедневно цокая подковками надраенных сапог по плиткам лестничной площадки, звеня шпорами, нахлестывая себя по бедру ивовой веточкой, утонченно элегантный в намотанном на горло желтом шарфике. В Пратере они резвились под сенью ветвей. Вдыхая прохладные древесные ароматы. Потом — бац. Графиня в очередной раз остановила лошадь под тем же любимым деревом и, только было он почти привычно чуть не зачирикал, как засадит ему этакий хук в солнечное сплетение:

— Наездник вы знатный, герр С. Но главное — вовремя остановиться, ведь правда же.

На всем пути назад Сэмюэль С старался не терять лицо. Придя домой, плюхнулся в пыльное кресло, ноги вразброс. Под конец прогулки так осадив кобылу, что чуть рот ей трензелем не порвал. Ишь, графиня-то — решила вокруг пальца обвести. Вот так всегда с этими бабами: ты готовишь, ездишь, изъясняешься лучше них, а они потом еще и не дают. Ну что ж, отправил сапоги, шпоры и прочую сбрую на консервацию, вместе с курсом американских манер, фонетикой, семантикой, искусствоведением и волей продолжать борьбу. Услышал осторожные шаги. Хозяйка ухом к двери. Тихо извлек себя из кресла, приложил ухо со своей стороны, а потом и глаз — к замочной скважине. С глазу на глаз, хоть и не слово за слово, но как-то это все же привело к тому, что несколько недель спустя в пол-одиннадцатого утра она постучала.

— Герр С.

— Вас ист [2].

— Герр С, прошу прощения.

— Так вы вчера уже просили прощения.

— А я и сегодня прошу прощения.

И в тот раз, и потом после такой, с позволения сказать, пикировки у них начинался междусобойчик, переходивший в безудержный галоп вокруг обеденного стола. Она была шустрой, в руки не давалась. В конце концов, пыхтя и отдуваясь, а его чуть не доведя до инсульта, она соглашалась на компромисс:

— Герр Сэм, я встану с этой стороны стола, если вы встанете с той.

Сэм С вставал со своей стороны стола. Когда она улыбалась, у нее сужались глаза. И показывались два вставных зуба. Полуголые — она на верхнюю половину, он на нижнюю, — они предавались пустой болтовне над остатками завтрака. Под дребезжанье двустворчатых рам, когда колеса трамвая за окнами перемалывали брошенный на рельс камешек. Все тот же ритуал, по кругу, как по рельсам, пока Сэмюэль С не придумал дразнилку, чтобы из-за преграды как-то достать ее.