Трава зелёная - Александр Валерьевич Решетников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А футбол… Конечно, гонять мяч на улице я не перестал, но желание записаться в секцию пропало. Возможно, повлияли бабушка с дедушкой. Они не то, чтобы отговаривали, но футбол за профессию не считали. Дед всегда говорил, что мужчина должен уметь работать руками, творить, создавать… Бабушка полностью соглашалась, и продолжала повышать уровень моего образования. В результате после одиннадцатого класса я поступил в колледж на специальность «ландшафтный дизайн», где проучился три года.
После учёбы ушёл на целый год в армию. Мысли, чтобы откосить, были. Но дед сказал: «Надо. К тем, кто отслужил, всегда отношение более уважительное. А ты — мужчина. Должен уметь завоёвывать уважение к себе». В общем, попал я в роту охраны при ракетной дивизии. Попал, скорее всего, из-за роста. Там все были не меньше ста восьмидесяти сантиметров. У меня же насчитывалось метр восемьдесят три.
Что можно сказать про мою службу? Да то, что вся десантура по сравнению с ротой охраны, как щенки перед волкодавами. Нас учили «ломать» всяких там ВДВ-шников и морпехов. Целый год учили, без каких-либо командировок на хозяйственные работы. Поэтому мне трудно было понять тех, кто всю службу чистил снег и подметал плац. Тут сплошные физо… В общем, хлебнул армейской науки от души. Но я не жаловался. Бабушке с дедушкой присылал лишь позитивные сообщения. Незачем их было напрасно волновать. Среди сослуживцев тоже старался держаться достойно. Всем тяжело. Не плакать же теперь. Однако когда мне предложили контракт, отказался — не моё. Ради чего я три года корпел в колледже над различными проектами? Чтобы потом посвятить себя стрелялкам и рукомашеству? Нее, лучше сходить после трудового дня в фитнес клуб, а потом посидеть с девчонкой в кафе, чем нюхать в казарме пот своих сослуживцев.
— Это… Иван Тимофеевич, а может он по-нашенски не понимает? — раздался над головой ещё один голос. — Всё-таки иноземец…
«Мля, да всё я понимаю! Только сказать не могу. Сами бы так грохнулись», — мысленно прорычал я.
А произошло вот что… После премьеры спектакля все артисты, как водится, собрались на банкет. Даже не переодевались. Прямо в сценических костюмах стали отмечать свой… успех. Наверно, успех. Всё-таки зрители в конце похлопали. Короче, выпили, закусили, ещё выпили… Народ поплыл. Оно и понятно, усталость и волнение сил не прибавляют. Зато сдерживающие тормоза начинают барахлить, эмоции рвутся наружу. Дамам постарше уже хочется не зрительских симпатий, а любви, желательно физической. А тут молодой парень двадцати шести лет стоит. Вот и решила одна прима испробовать на мне свои чары. Дождалась, когда я, возвращаясь из туалета, окажусь в стороне от посторонних глаз, и приступила к «штурму». С таким натиском меня ещё никто не атаковал.
И надо же такому случиться, что Аня обнаружила нас в тот момент, когда главная героиня повисла на моей шее, как влюблённая школьница. Тут-то и проснулась у подруги жгучая ревность, хотя я всячески пытался отстраниться от перепившей дамы. Самое обидное, что вся ненависть, выплеснувшая из Анны, досталась не этой озабоченной особе, а мне. Она кричала, сжав свои маленькие кулачки, и пёрла на меня, как немцы в сорок первом на Москву. Я, выставив перед собой ладони, шаг за шагом пятился назад, пытаясь при этом оправдаться.
К сожалению, за моей спиной была не Москва, и даже не Сталинград, чтобы стоять насмерть. За моей спиной оказалась оркестровая яма. Очутившись на краю, я успел несколько раз взмахнуть руками, чтобы удержаться, а дальше был полёт… Только какой-то странный. Вместо деревянного пола или стульев для музыкантов, я упал на голову какому-то бородатому мужику, сидевшему на рыжей кобыле. А может, не кобыле. К какому половому признаку относится скотина, меньше всего занимало мои мысли в тот момент, потому что всё тело сковало от резкой боли, и пришла темнота…
— Месье Леон, вы меня слышите? — на отвратительном французском языке прозвучал очередной вопрос. Правда, и русская речь до этого была сильно сдобрена старорежимным фольклором.
— Слышу, вашу мать!.. — наконец-то мои лёгкие заработали более-менее нормально, и мне удалось произнести внятную фразу. — Помогите подняться!
— О как! По-нашему лается, — одобрительно прозвучала очередная фраза и две пары сильных рук вздёрнули меня кверху, словно репку из грядки.
Очутившись на своих двоих и почувствовав под ногами земную твердь, я попытался оглядеться… Не получилось. Солнечный свет, отражённый от снега, больно резанул по глазам. Пришлось зажмуриться. Из-за чего чуть не потерял равновесие. Хорошо, что руки, придавшие мне вертикальное положение, продолжали уверенно удерживать мою тушку перпендикулярно к земле.
— Спокойнее, сударь, спокойнее. Не надо так спешить, — участливо сказал тот, кто поддерживал меня с левой стороны.
Я, сильно щурясь, скосил глаза в его сторону. Нет, этот человек мне не был знаком. К тому же я не помню, чтобы в спектакле принимали участие гусары. А то, что стоящий слева от меня мужчина именно в гусарском костюме, сомнений не вызывало. Решив не зацикливаться на этих непонятках, я повернул голову направо. Ситуация изменилась кардинально. Вместо усатого гусара, передо мною предстал бородатый мужичище в овчинном тулупе и в чёрной мохнатой шапке, увенчанной матерчатым колпаком.
«М-да, — подумал я, — колоритная личность. Ему бы бояр играть. Сразу видно, что борода своя. Наши гримёры не настолько искусны, чтобы лепить такие натуральные образы…» С этими мыслями я снова огляделся. Меня напрягал лежащий повсюду снег, вызывающий рези в глазах. Не сказать, чтобы я страдал от светобоязни, но зимой подобное случалось постоянно. Выходя на улицу, первые пять минут приходилось щуриться, пока не привыкнут глаза.
Я поёжился: «Зябко, однако». Если парик ещё защищал мою короткостриженую голову, то остальное тело испытывало дискомфорт. Лёгкая рубашка, куцый камзол, короткие штанишки и гольфы явно не соответствовали климатическому дресс-коду. Стоять на снегу в сценических туфлях — тоже было не в тему.
— Холодно. В помещение бы надо зайти, — громко сказал
