Историко-политические заметки: народ, страна, реформы - Григорий Явлинский

Эти сбережения могли стать «ключом» к созданию массового слоя частных собственников, мелких, средних, а позднее, на этой основе, и крупных. Особенностью такой собственности было бы понятное происхождение – приобретение за свои «кровные». Вокруг этого можно было создавать правовую и государственную систему. Таким образом, можно было обеспечить необратимость институциональных изменений, для которых создание незыблемого института частной собственности было важнее, чем финансовая стабилизация.

Политически общество было ориентировано не на авторитарно-вождистскую, а на демократическую модель, связанную со свободными плюралистическими выборами, независимым парламентом, выражающим интересы общества.

Демократическое меньшинство, избранное в 1989 году на первых за годы советской власти выборах с выбором (хотя и ограниченным), было заметнее и авторитетнее «агрессивно-послушного большинства» не только потому, что было представлено яркими людьми, таким как А.Д. Сахаров, но и потому, что именно эти депутаты, избранные вопреки воле власти, воспринимались как по-настоящему легитимные народные представители.

На большей части территории страны выборы продолжали восприниматься традиционно и кандидаты скорее назначались, чем избирались. Однако даже заведомое меньшинство нонконформистских фигур, ставших депутатами в результате этих выборов, обеспечивали новое качество. Главным было не то, что Съезд народных депутатов мог принять какое-то неподконтрольное решение. Названное демократами «агрессивно-послушным» большинство этого бы не допустило. Дело было в другом. Съезд превратился в вершину неформальной вербальной пирамиды. Главным было то, что важнейшие вопросы жизни страны можно было обсуждать на глазах миллионов зрителей. Обсуждать в прямом эфире, без цензуры и изъятий.

Моральным ориентиром при этом был отказ от лжи и насилия как базовых свойств социально-политической системы.

А.Д. Сахаров в ноябре 1988 г. писал: «О чем же я думаю, что жду от перестройки? Прежде всего – о гласности. Именно гласность должна создать в стране новый нравственный климат! Люди… должны знать правду и должны иметь возможность беспрепятственно выражать свои мысли. Развращающая ложь, умолчание и лицемерие должны уйти навсегда и бесповоротно из нашей жизни. Только внутренне свободный человек может быть инициативным, как то необходимо обществу. <…> Перестройка должна способствовать «открытости общества» как одного из условий нравственного и экономического здоровья страны, международного доверия и безопасности. Понятие открытости включает в себя контроль общественности за принятием ключевых решений (повторение ошибки вторжения в Афганистан должно быть невозможным), свободу убеждений, свободу получения и распространения информации, свободу выбора страны проживания и места проживания внутри страны»[3].

А.И. Солженицын сформулировал основную идею перемен, необходимых стране, как «жить не по лжи».

Сегодня «общим местом» стал тезис о «колбасно-витринной» мотивации поддержки перестройки: советские граждане узнали (увидели воочию и по телевизору, тем или иным образом услышали) о содержимом прилавков западноевропейских магазинов и захотели, чтобы у них было так же. Наверное, в какой-то степени и такой ход мыслей имел место. Однако обсуждение содержимого прилавков стало таким актуальным для людей не только потому, что им очень хотелось хорошо поесть, а потому, что правда о западных прилавках стала одним из маркеров тотальной лживости советской системы.

Для этой системы фатальным оказалась даже не свобода слова о настоящем (критики действующего руководства), а свобода слова о прошлом.

Популярные публикации о «белых пятнах истории» показывали масштаб вранья. Государство, которое так врало гражданам, не могло быть правым.

Именно этот потенциал позволил осуществить мирный демонтаж тоталитарной системы, что явилось достижением глобального масштаба, значимость которого с расстояния в десятилетия становится всё более очевидной.

Потенциал демократически ориентированного мышления активной части общества сохранялся и после шоковых событий 1992–1993 гг.

При относительном большинстве ЛДПР на выборах в первую постсоветскую Государственную Думу большинство избирателей проголосовали не за коммунистов и не за Жириновского. Отношение общества к развязыванию войны в Чечне также было негативным. Согласно опросу ВЦИОМ, проведенному 16–19 декабря 1994 г., 36 % граждан были готовы поддержать поиски мирного решения проблем Чечни, 23 % – вывод российских войск из Чечни и только 30 % требовали решительных мер по наведению порядка в мятежной республике. Ответственность за развитие событий в Чечне по пути вооруженного конфликта 31 % опрошенных возлагали на Дудаева, 25 % – на Ельцина и его окружение, 7 % – на российских военных и спецслужбы, 12 % – на чеченскую оппозицию[4].

Однако реалии посткоммунистической России резко разошлись с перестроечными представлениями о них, при том настолько, что проблема, очевидно, не в несовпадении идеалистических ожиданий с грубой практикой. Разошлись векторы чаемых и осуществленных перемен.

Главная надежда перестроечного общества, которая не оправдалась, – выход из большевистского круга лжи и насилия.

Организация постсоветской власти, подбор правительственной команды и выбор пути реформ шли вразрез с демократической моделью, на которую общество ориентировалось в перестроечные годы.

«Команда реформаторов», пришедшая во власть, рассматривала себя не как партнеров президента, а в качестве сотрудников его администрации. Логика взаимодействия с самого начала была не политической, а бюрократической, ориентированной на вертикальное подчинение.

Авторитарная президентская власть воспринималась как необходимый элемент реформ. Принятие радикальных решений не предварялось серьезной общественной дискуссией.

В ходе экономической реформы не был использован потенциал сбережений граждан. Гиперинфляция, неизбежно последовавшая за либерализацией цен 1992 г. в условиях сверхмонополизированной государственной экономики, воспринималась гражданами как конфискация. Она потрясла общественное сознание не менее большевистской национализации, и вектор потрясения был тем же – защищенной собственности нет даже в эрзац-форме, усердный труд и личные способности не ведут к благополучию, жизнь подчиняется закону силы и случая.

Опросы общественного мнения показывают, что большинство граждан не видело в приватизационных чеках никакой выгоды для себя.

70 % опрошенных указывали на отсутствие информации о том, как распорядиться ваучером[5]. Люди давали такие ответы не потому, что были ленивы и нелюбопытны, а как раз потому, что мыслили вполне рационально и понимали, что схема ваучерной приватизации просто не была на них рассчитана.

Ваучерная приватизация никак не способствовала возвращению в общественное сознание фигуры собственника, легитимного хозяина своего дела. Она базировалась на уравнительном принципе. К тому же, собственность для абсолютного большинства обладателей ваучеров оставалась нереальной, неощутимой, никак не частной.

Продолжение приватизации через залоговые аукционы в 1995–1996 гг. только укрепило убежденность граждан в том, что отношения собственности в России регулируются не законом, а волей власти.

Журналист Пол Хлебников писал о залоговых аукционах как их очевидец: «Покупая у государства активы в ходе такой закулисной сделки и по столь заниженной цене, вы рискуете, что ваши права на новую собственность никогда не будут надежно защищены. Сограждане будут считать вас мошенником, а государство – скорее хранителем активов, чем их подлинным владельцем. Вообразим, что было бы, если бы госкомпания British Petroleum была в 1987 г. продана не за $40 млрд, а за $400 млн, и при этом 78 % акций досталось бы приятелю сына Тэтчер! Разве последующие британские кабинеты смирились бы с этим? А если бы смирились, то что ожидало бы британскую экономику?»[6].

Осторожно относясь к историческим аналогиям, отметим, что раздача собственности через залоговые аукционы действительно была сродни «пожалованиям» Екатериной II обширных поместий и крестьянских душ участникам переворота 1762 г. Эта собственность так и не смогла избавиться от родовых признаков поместья, которое изначально является владением, предоставленным государством в обмен на службу.

При этом участники сделки с обеих сторон не скрывали ее характер и исключительную роль в формировавшейся экономикополитической системе государства, понимаемого не как совокупность всех институтов власти, работающих на основе принципа разделения властей, а как закрытая группа, формирующаяся вокруг первого лица.