И слово это было - Россия.. «Спаси меня... Соловецким монастырем» - Петр Петрович Татауров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Непонимание России Западом рождало у него неуверенность и страх, подозрительность и враждебность. А это извечный источник всевозможных небылиц, порочащих выдумок и анекдотов, вывозимых из России вместе с пушниной и лесом, икрой и сувенирами. Сюда ехали, как правило, либо «на ловлю счастья и чинов», либо по крайней нужде, проклиная судьбу.
Грибоедовский «французик из Бордо» рассказывал, «как снаряжался в путь в Россию, к варварам, со страхом и слезами». Однако по приезде многие из них с удивлением обнаруживали, что «Россия не так страшна… люди как люди; и день довольно светлый, почти как у нас; где же вечные сумерки и полугодовая ночь? И лето также не морозное…» А страху на просвещенный и цивилизованный мир нагоняли путешественники вроде купца из Голландии Исаака Массы, который писал, что будучи в Москве он «наблюдал, как сидевший против дома измученный голодом молодой человек с большой жадностью поедал сено в течение четырех дней». Сытый Исаак, желая продемонстрировать миру свое человеколюбие, оправдывался: «Я сам охотно дал бы поесть молодому человеку, но, опасаясь, что это заметят и нападут на меня, не посмел исполнить своего намерения». И тот бедняга умер…
Европеец, вечно толкующий о человечестве, как верно заметил А. Хомяков, никогда не доходил вполне до идеи человека. У нас же все иначе. «В нас живет желание человеческого сочувствия; в нас беспрестанно говорит теплое участие к судьбе нашей иноземной братии, к ее страданьям, так же как к ее успехам; к ее надеждам, так же как к ее славе. И на это сочувствие, и на это дружеское стремление мы никогда не находим ответа: ни разу слова любви и братства, почти ни разу слова правды и беспристрастия. Всегда один отзыв — насмешка и ругальтельство; всегда одно чувство — смешение страха с презрением. Не того желал бы человек от человека».
«Немцев» в России уважали за знания, аккуратность, педантизм, приглашали их служить, доверяли им воспитание детей, управление хозяйством, да и в науках за ними оставляли первые места… Иные оправдывали надежды, кого-то изгоняли с позором. В России всегда доставало поклонников всему иноземному, без разбора хвалящих все «ненашенское», но в то же время не переводились и те, кто весьма критически относились ко всему заемному, чужому. «Они выписывают мастеров и управителей из-за границы, в полной уверенности, что коли он немец или француз, так должен все знать и все уметь, и не замечают того, что к ним едут из-за моря одни выжимки, сор и брак, люди, которым там уже некуда деваться» (В. Даль. «Вакх Сидоров Чайкин»).
Этим все равно куда ехать, их девизом было:. «Ubi ben ibi patria» — «Где хорошо, там и родина». Они знали, что мы плохие организаторы, не рачительны к талантам, которые прозябают втуне, гибнут сотнями и тысячами, извращаются от ненужности, бессилия употребить способности на полезное дело. С болью писал об этом Иван Аксаков: «…при всей нашей даровитости мы так мало производительны: пропорциональное отношение цельных, законченных ученых и литературных у нас трудов к сумме дарований, которыми изобилует Россия, поразительно скудно».
Но приезжали к нам и другие иностранцы. В духовной открытости России, доброжелательности к инородцам, веротерпимости они видели залог великого будущего державы, и быть причастными к ее судьбе почитали особой честью. Вероятно, их привлекало в русских и то, что им «чужда мистика расы и крови», что у них есть «жалость к падшим, униженным», что «любовь ставят выше справедливости», наконец, их устремленность в будущее, к Граду Грядущему…
Вступая в духовный диалог с Россией, они догадывались, что величие ее не в размерах территории, не в численности населения, не в дешевой рабочей силе и емком рынке, а совсем в иных, непривычных для них сферах и материях, в которых и кроется разгадка национальных особенностей народа. Но туристическим любопытством тут не обойтись, нужно не только пожить с народом, но и разделить с ним радости и тяготы, взять на себя часть его исторической ноши, ответственность за будущее, то есть духовно соединиться с ним. Только вручив себя России, поверив ей, можно надеяться на ответное чувство, на постижение ее тайны.
Итак, духовное родство для России всегда было выше кровного. Собирая под свое крыло не только славян, но и всех, нуждающихся в защите и помощи, желающих послужить верой и правдой, она обнаруживала тем самым, может быть, главное свое призвание — объединять народы в любви и братстве. Эту особенность нашей истории очень точно выразил Ф. Достоевский: «Все-мирность и общечеловечность — вот назначение России». Правда, призвание ее до сих пор не реализовано, предначертанный путь много раз прерывался трагическими национальными потрясениями. И все же при всех бедах и катастрофах, не выраженных во всю мощь силах народа, Россия постоянно излучала какой-то духовный магнетизм, который, подобно тяготению планеты, вовлекал на свою орбиту все, что готово было взаимодействовать с ней. Конечно, и орбиты у спутников были разной высоты, и светились они порой отраженным светом российской славы, но были и такие, что прибавляли ей собственный, особенно когда духовные спектры их совпадали.
И таких немало было в нашей истории. Достойно служили России итальянец Растрелли, француз Фальконе, немец Брюллов, умножали российскую славу Барклай-де-Толли и Лермонтов, имевшие шотландских предков, Карамзин — татарских… А Пушкин, потомок «арапа Петра Великого»? Но вот, что сказал о нем Гоголь: «Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа».
Можно было бы назвать целый ряд имен подвижников отечественной науки, культуры, искусства, полководцев, которыми мы и сегодня гордимся, несмотря на их нерусское происхождение.
Один из них — Владимир Иванович Даль.
«Отец мой выходец, а мое отечество Русь», — говорил он о себе. «Дух, душа человека — вот где надо
