Литература подозрения: проблемы современного романа - Доминик Виар

Нарушая логику смены поколений, скорбь может проявиться и в противоположной ситуации: смерти детей вызывают желание написать об их жизни (Форест, Шамбаз, Адлер). <…> В этом случае мы становимся свидетелями опыта другого рода, характеризующегося смятением и ощущением ненадежности. <…> Однако авторы, о которых идет речь, сохраняют ясность в изложении своих мыслей, держась подальше как от ложного пафоса, так и от позитивизма. Литература и сам опыт открывают для них неизведанные пространства и чувство долга, которые помогают преодолеть скорбь.

Художественные биографии

Погружение в прошлое или переживание потерянного настоящего доказывает тезис о том, что субъект познает себя лишь через другого. Осознание этого факта не только позволяет Анни Эрно, Пьеру Бергунью или Жану Руо создавать в своих произведениях тонкие описания внутрисемейных взаимодействий, но также вдохновляет других авторов на иные романные формы. Относясь к жанру художественной биографии или автобиографии, тексты Киньяра, Мишона, Масе, Луи-Комбе, полузачарованные, полувопрошающие, иногда собранные в целые коллекции («Один и другой» в «Галлимаре»), изображают — или устанавливают — отношения родства, основанные скорее на свободном выборе, чем на биологической связи, но оттого не менее определенные.

Самые легендарные писатели: Рембо (у Пьера Мишона, Доминика Ногеза, Алена Борера…), Тракль (у Клода Луи-Комбе, Марка Фромана-Мёриса, Сильви Жермен…), Бодлер (у Бернара-Анри Леви), Харт Крейн (у Жерара Титюс-Кармеля), Кафка (у Бернара Пинго), выдающиеся художники (Ван Гог, Гойя у Мишона; Фрида Кало у Леклезио; Караваджо у Волтер) чаще всего оказываются тем самым воскрешаемым прошлым. Их заново придуманные, досконально изученные жизни очаровывают нас, а сила искусства переносит в эпоху, которую мы считали «безнадежной». Но стоит только заговорить о менее значимых личностях (Мишон «Мизерные жизни»; Бергунью «Крошка»), как появляется повод оценить каждого человека с точки зрения его мечты и каждую жизнь наполнить тем, чего в ней не хватает. Интерес к биографии и фантазиям, которые она пробуждает, увековечивает посмертный успех маргинальной литературной формы, разработанной Марселем Швобом в начале века в «Воображаемых жизнях». Так окольными путями литература возвращается, но не в виде исторических или реалистических эпопей, отныне она стремится овладеть тонкой материей субъективного опыта.

Рассказывая историю своего героя, автор одновременно подчеркивает разницу между ним и собой, его инаковость по отношению к нему самому. Автор и герой оказываются спаянными тревогой нашего времени, настойчиво задающего вопрос о «другом» (Левинас, Рикёр, Тодоров). Увеличение числа биографий, как и увеличение количества семейных саг, свидетельствует о растущем равнодушии к видам художественного воображения, не предполагающим каких-либо стимулов. Вместо того чтобы по кусочкам создавать неправдоподобный вымысел, современная литература-исследовательница, выстраивает свое повествование на основе неточных и неполных впечатлений опыта. Это представляется мне отличительным признаком вопрошающей эпохи. Сиротливый рассказчик, лишенный определяющих ценностей своего времени, силится понять ускользающую от него современную эпоху, связать свое настоящее с прошлым, внять его кумирам и достижениям. Такие тексты показывают, насколько существование, как и язык, всегда пронизано опытом и словами других, формирующими его и отзывающимися в нем. <…>

Недоверие к знанию

Реисторизация

Как признает Пьер-Андре Тагиефф, будущее теперь произрастает из тайны, а не является плодом воинствующего волюнтаризма. Наше время порвало с эпохой утверждения законов и манифестов. Оно, за редким исключением, больше не знает, чем «должна быть» литература, и не решается строить предположения на этот счет. Дело не только в исторических сдвигах — «Как писать после Освенцима?» — частая тема рассуждений о литературе второй половины XX века, — но в скрытом незримом процессе разрушения наших аксиологических и культурных убеждений, которому исторические переломы, конечно, по-своему поспособствовали (Жан-Франсуа Лиотар). В условиях неуверенности и безвестности, столь свойственным современности, человек обращается с вопросами к прошлому. Речь идет не о ностальгии по «золотому веку», цель вопрошания состоит в том, чтобы определить исток и направление течения, по которому мы приплыли в настоящее. Мы должны увидеть то, от чего освободились в ходе этого путешествия, но также и то, что потеряли по пути и чье забвение представляет для нас угрозу.

Человек не способен мыслить себя ни вне традиции, ни вне Истории, более того, наша эпоха стала временем реисторизации сознания субъекта. А реисторизация возможна только при критическом переосмыслении прошлого. Она прежде всего уделяет пристальное внимание дискурсам прошлого, что нередко влечет за собой опровержение старых принципов, ныне представляющихся ложными. Иногда изучение прошлого происходит под маской детективного расследования (Дидье Денинкс, Себастьян Жапризо, Жан-Франсуа Вилар, Тьерри Жонке…). Однако исследование в таком случае не нуждается в определенной романной форме: оно накладывается на письмо. Детектив выходит за рамки своего жанра: рассказчик из «Акации» Клода Симона, так же как и рассказчик из «Полей чести» Руо, стремится к одному — узнать. Субъект, «другой», память, семья, История отныне не просто объекты линейного повествования, в котором говорится, кто есть кто и какое событие происходит сначала, а какое потом, теперь они изучаются в процессе письма, которое постепенно исследует их во всей замысловатости.

Работа памяти

В данном случае правильнее будет говорить не о «долге памяти», как это принято, а о «работе памяти». Эволюция романов Модиано от смутных воспоминаний о неопределенной эпохе к документальному расследованию («Дора Брюдер») — пример того типа сознания в произведении, которое вопрошает прошлое. Возврат к истокам помогает воскресить множество реальных событий и персонажей Истории, ранее скрывавшихся за общими словами, вновь услышать голос боли, затерявшейся во времени (Лиди Сальвейр «Жизнь с призраками»). В качестве примеров можно привести также романы «Берг и Бек» Робера Бобера, «Я учу немецкий» Дени Лашо, где рассказывается о неизвестных эпизодах Второй мировой войны, «Двенадцать писем неизвестному солдату» Оливье Барбарана о Первой мировой. Не обделена вниманием и Алжирская война (Рашид Буджедра, Рашид Мимуни, Арно Бертина). Вместо того чтобы подробно описывать окружающую обстановку, необходимую для драматизации романного повествования, как всегда делают авторы традиционных исторических романов, эти писатели создают дискуссионные пространства, открытые для противостояний и разоблачений. Отныне историческая реальность больше не является основой художественного повествования, к ней относятся как к условно сконструированной реальности, а знания, полученные о ней ранее, самим этим отношением отвергаются как вымысел. <…>

Раньше письмо было сосредоточено на физиологических ощущениях, оно прислушивалось к телу, а не исследовало смыслы. Таково завещание Клода Симона — не приниматься за воссоздание прошлого вне его связи с феноменологией чувственного. Тело человека тоже имеет свою историю, которую пишет в своих романах Франсуа Тибо. Вовлечение в литературный процесс человеческого тела со всеми его потребностями помогает уравновесить чрезмерность концептуальной мысли. Понятие тела в современной литературе играет очень важную роль, в особенности в литературе, создаваемой женщинами начиная с 70-х годов (от Элен Сиксу и Шанталь Шаваф до Лоретт Нобекур и других), и в литературе геев (от Тони Дювера и Рено Камю до Эрве Гибера и Гийома Дюстана). Но было бы неправильно ограничивать этот круг, ведь в настоящее время это касается все большего числа книг самых разных жанров и категорий. Часть писателей, сочиняющих на эту тему, обращаются к эротической литературе или «новой» порнографии, а иные редкие авторы (Буджедра, Холоденко, Белхаж-Касем, Ногез в «M&R»…), преодолевая огромные препятствия, пытаются по-настоящему, не выбирая легких путей, описать жизнь тела, сексуальность, желание.

Археология знаний

Интерес к истории не ограничивается доступным прошлым, с которым нас связывают живые свидетели. Он проявляется также в изучении исторического и культурного фундамента нашей цивилизации. Целая область повествовательной литературы раскрывается навстречу эпохам древности, впитывая их нравы, культуру, мысли и интеллектуальные открытия, философский или мистический энтузиазм (Паскаль Киньяр, Ален Надо, Клод Луи-Комбе…). Впрочем, речь не идет об историческом романе, даже если такие книги, как «Философский камень» Маргерит Юрсенар, вызывают именно интерес к истории, поскольку по форме он снова напоминает расследование. Осознание неточностей и провалов в знании, отделяющих нас от верного восприятия прошлого, зачастую пронизывает подобные тексты. До такой степени, что все эти интеллектуальные и «заумные» романы — суть «археологические» романы, в которых прошлое представляется нам с точки зрения, о которой мы не подозревали, учитывая наше относительное невежество касательно того, что было на самом деле.