Помни Рубена - Монго Бети

Здесь мы можем сказать с уверенностью только одно: раздраженный, как видно, тем, что его настойчивые призывы не возымели на бездомного ребенка никакого действия, Ангамба, который продолжал свои неуместные речи, то и дело повышая тон, подковылял к Мор-Замбе и вознамерился схватить его за руку, чтобы увести насильно, как расшалившегося озорника.

Но начиная с этой минуты нам нелегко свести воедино наши воспоминания. Ангамба, например, всегда утверждал впоследствии, что именно в тот миг Мор-Замба выдал свою врожденную непочтительность малопристойным жестом. А так как принятые во всем мире правила приличия запрещают молодежи подобные выходки в присутствии старших под страхом навлечь на себя их гнев, человек почтенного возраста вправе преподать молокососу строгий урок, которого тот заслуживает. Вот что не уставал повторять Ангамба.

Как бы там ни было, разразившийся скандал в конце концов перебудил жителей поселка, особенно той его части, что примыкала к шоссе. Услышав вопли и узнав голос Ангамбы, люди решили, что происходит серьезная стычка и что ему несдобровать в одиночку. Вот все и бросились к нему на подмогу. Когда мы сгрудились вокруг обоих участников этого представления, один из которых хранил, однако, упорное молчание, то незнакомое обличье совсем юного путника, его обнаженный и не по летам развитый горе, его бедра, прикрытые грязными лохмотьями, невозмутимость, с какой он взирал на Ангамбу, не прекращавшего своих словесных выпадов и даже норовившего схватить мальчугана за руку, наконец, его неуемный аппетит в столь ранний час — все это с первого же взгляда показалось нам таким вопиющим безобразием, возмутило нас до такой степени, что этот ходячий ужас прямо взывал к нашему немедленному вмешательству.

И когда тот, кто впоследствии стал известен под именем Мор-Замбы, в пятый или шестой раз быстрым движением вырвал свою руку у цеплявшегося за нее старика, все мы сочли вполне естественным, что сын Ангамбы, прибежавший на подмогу своему папаше, ринулся заодно с ним на бездомного бродяжку, посмевшего нанести такое оскорбление почтенному отцу семейства. Все дальнейшее произошло необычайно быстро — или это так кажется теперь, в туманной дымке воспоминаний? Не успел сын Ангамбы прыгнуть на шоссе и броситься на Мор-Замбу, как целая лавина мужчин, женщин и даже детей, еще не совсем очнувшихся от сна, нахлынула на противников и поглотила их. Кто-то куда-то бежал, кто-то за кем-то гнался, люди натыкались друг на друга, слышались сдавленные крики, а уж говорить в такой свалке было и вовсе невозможно. Настоящий приступ коллективного помешательства, о котором нам теперь мучительно даже вспоминать.

Когда суматоха немного улеглась, оказалось, что Мор-Замбу, обезумевшего от страха или, скорее, от ярости, удерживает и прикрывает своими костлявыми, лихорадочно трясущимися руками какой-то старик, время от времени трубящий в рог. Их окружают обменивающиеся ядовитыми замечаниями женщины, которые покатываются со смеху; подростки, предводительствуемые сыном Ангамбы, носятся в нелепом и в то же время угрожающем хороводе, явно не желая подчиняться увещеваниям дряхлых старцев, стоящих в сторонке и убеждающих этих сорванцов не мучить пришельца прямо на дороге, которая, как известно, является местом священным; мужчины, подоспевшие к месту происшествия с опозданием, беспокойно и недоуменно переговариваются, расспрашивают о том, что случилось, и о виновнике случившегося, пытаются вникнуть в суть дела, а заодно и утихомирить разбушевавшиеся страсти. А в самой гуще толпы Ангамба как ни в чем не бывало продолжает поносить этого малолетнего бродяжку, этого приблудного щенка, который осмелился отплатить обидой и оскорблением за проявленную о нем заботу — самую великодушную, самую бескорыстную, какую только можно себе представить.

Уже мгновение спустя взволнованный старец, держа Мор-Замбу за руку, которую тот ему доверчиво протянул, повел юного странника в поселок, куда они вступили размеренным шагом как раз в тот миг, когда разгоревшаяся заря разогнала наконец последние клочья тумана и весь Экумдум разом пробудился к жизни.

Хотя Мор-Замба и обрел приют в недоступном никакому посягательству жилище старика, в тот день ему не дано было насладиться покоем. Женщина, которая возилась в соседней комнате, поспешила принести им завтрак, дымившийся в деревянных плошках. К большой радости хозяина, дичившийся ребенок недолго заставил себя упрашивать и набросился на еду с таким же аппетитом, каким отличился на шоссе во время нападения. Старик подозревал, что Мор-Замба уже давным-давно не брал в рот горячего, но поостерегся пускаться в расспросы, и, судя по всему, гость остался благодарен хозяину за его деликатность.

Но не успел Мор-Замба покончить с завтраком, как снова начались его мучения. Вернувшись к забаве, которая так пришлась им по вкусу, экумдумские сорванцы, не рискуя переступить порог дома, столпились перед дверями и принялись улюлюкать, издеваясь над мальчуганом, высмеивая его, как они говорили, прожорливость. Кое-кто предпринял даже обстрел дома снарядами небольшого калибра, остальные ограничились оскорбительной бранью. Вслед за тем семья Ангамбы, словно на нее возложена была миссия не давать покоя юному страннику, выслала на разведку мать семейства, которая бесцеремонно ввалилась в жилище мудрого старца и без тени смущения учинила Мор-Замбе настоящий допрос.

— Ну, малыш, — начала она медовым голосом, — откуда же ты идешь? Из каких краев? Какого ты племени? — А потом, взбеленившись, заорала: — У тебя спрашивают, кто твои родители, какого ты племени, и куда изволишь направляться, а ты ничего не отвечаешь! Да что же это в самом деле за ребенок такой, если он не отвечает на вопросы взрослых? Неужели тебя не научили уважать старших? Почему ты сбежал от родителей? Почему ушел из дому? И куда ты в самом деле идешь? Да ответишь ли ты наконец?

Нет, Мор-Замба не был расположен отвечать; он продолжал спокойно есть. Он изголодался — вот единственное, что было достоверно известно о юном страннике, который, казалось, поклялся унести свою тайну в могилу.

Тем временем, вняв увещеваниям почтенного старца, которого чуть не доконал весь этот шум и гам, осаждавшие дом шалопаи рассеялись, а вслед за ними, поколебавшись, удалилась и жена Ангамбы, не преминув метнуть с порога в Мор-Замбу такой уничтожающий взгляд, что можно было подумать, будто она питает к нему давнюю ненависть.

Оставшись наедине с гостем и дождавшись, когда тот покончит с завтраком, старик сказал:

— А теперь, сынок, ты волен поступить, как сочтешь нужным. Передохнешь, сколько захочешь, а потом можешь пускаться в путь, если к этому лежит у тебя душа. Но, может статься, ты пожелаешь изведать дружбу старика, любовь отца, которому провидение не даровало сына; в таком случае мой дом — твой дом и все, что принадлежит мне, — твое.

Украдкой поглядывая на упорно молчавшего мальчика, сердобольный старик чувствовал, что какая-то смутная и безграничная боль зарождается в нем при виде этого создания, которое, разумеется, не могло само собой появиться из-под земли, как молодой росток, а должно было, подобно всем нам, зародиться в материнском лоне; которое знало раньше других людей, жило в других общинах и, не найдя себе места ни в одной, покидало их, снова и снова неизменно уходя прочь. Какая диковинная черта природного склада понуждала его к вечному бегству, сжигала его, как ненасытное пламя? Какая напасть вырвала это дитя — и, быть может, навеки — из круга обычных людских радостей и невзгод и замуровала в ночи одиночества?

Старик увидел, что Мор-Замба, который так и не ответил ему ни слова, улегся на бамбуковое ложе, где прежде сидел; улегся спокойно, доверчиво, словно бы принял какое-то решение; улегся, как строптивый зверек, внезапно рискнувший вверить свою легкомысленную молодость попечениям незнакомого старца.

Весь день старик бродил по поселку, объявляя повсюду, где ни останавливался, что юный странник, которого он решил назвать Мор-Замбой, поражен таинственным недугом: он либо глух, либо нем, а скорее всего, глух и нем одновременно. Само небо повелело ему остановиться в Экумдуме, как иногда повелевает лесным зверям, томимым болезнью или увечьем, подойти за помощью к людскому жилью. Однако речи старика встречали недоверием и насмешками; взбудораженные жители, разумеется, расспрашивали его о пришельце, но цель их расспросов была далека от сочувствия.

Ребятишки передразнивали поразительную невозмутимость чужестранца, издевались над его прожорливостью, поднимали на смех все те черты, что отличали его от них самих. Догадываясь, что он надолго останется среди них, они заранее упивались изощренными пытками, которые они заставят его вынести, злорадно предвкушали, как будут травить его, изводить, колотить, доводя до слез, не принимать в свои игры. Городские кумушки чесали языки насчет грязных лохмотьев, прикрывавших бедра юного странника, язвили по поводу его серых от дорожной пыли ног и нечесаной шевелюры, клубившейся над головой, как пар над болотом. Жена Ангамбы торжественно изрекла в кругу своих соседок: