Стрела и солнце - Явдат Ильясов

— Я говорил ему: не ешь мяса, — проворчал сердито придворный лекарь. Толстый, лысый, носатый, он стоял у окна и размешивал в серебряной чашке оливковое масло и толченый целебный корень.

Асандр захрипел — с надрывом, тяжело; испуганный лекарь бросился к постели царя:

— Кончается!

— Кто? Кто кончается? — спросил вдруг старик. Он приподнялся на локте, пожевал губами и выплюнул в медный таз серую мокроту. — Сам ты кончаешься, эскулап проклятый. И что вы, ослы, смыслите в болезнях?

Пораженный врачеватель отшатнулся и выронил чашку с целебной мазью.

— Удивлен, братец? — с злорадством проскрипел старик. — Я еще долго протяну. Массаж сделайте мне, дармоеды!

Слуги бережно взяли Асандра под мышки и повели вниз, в баню. Один из телохранителей быстро шел впереди и следил за тем, чтобы никто не торчал на лестнице. Даже близким друзьям запрещено видеть царя, пока он сам этого не захочет.

Асандра осторожно уложили на мраморную скамью, предварительно облив ее горячей водой. Банщики обильно смазали дряблое тело оливковым маслом. Тщательно растерли морщинистую кожу, старательно продергали жилы от пят до шеи, крепко размяли кости и мускулы. Кровь веселей заструилась по жилам старого грека. Дыхание стало глубоким, глаза прояснились. Царь приободрился.

Лекарь приписал больному покой на свежем воздухе. К изумлению врачевателя, Асандр довольно легко согласился. Ладно, покой так покой. Он и впрямь необходим человеку столь преклонного возраста. Тем более, что этому человеку нужно кое о чем поразмыслить в одиночестве.

— Эй, вы! — обратился царь к слугам, когда они отнесли его наверх. — Если там, — старик, кивнул куда-то в сторону, но рабы поняли господина, — если там кто-нибудь узнает, что мне было плохо… вам тоже будет плохо. Следите друг за другом. Проговорится один — убью всех. Ясно? Убирайтесь прочь. А ты, лекарь, останься.

Рабы поспешно удалились.

Старик ухватился скрюченными пальцами за плечо оробевшего лекаря, уставился прямо в глаза, ощерил редкие черные зубы.

— Ну, ничтожный последователь великого целителя Гиппократа, отвечай, не таясь: сколько тебе предлагают, чтоб отравил меня?

Лекарь, пронырливый иудей из Синопы, не вынес упорного взгляда и потупился.

— Сколько? — требовательно крикнул старик.

— О Яхве! — пролепетал врач. — О… чем государь изволит говорить?

— Ягненком прикидываешься, волчонок? Думаешь, не знаю, что тебе обещают тысячу драхм, если отправишь своего благодетеля к дядюшке Аиду, хозяину загробного мира?

— О Яхве! Видит бог, несчастный лекарь безгрешен.

«Может быть, и так, — мысленно произнес боспорянин. — Но хорошенько запугать живодера не вредно…»

Хитрый синопец между тем соображал: «Действительно выследил? Или просто хочет страху нагнать? Ба! Как я глуп. Он только прощупывает меня. Иначе я уже в подвале сидел бы. Тысяча? Нет, бедному лекарю сулят лишь пятьсот. Дорого же оценивает старик свою жизнь. Посмотрим, много ли перепадет от него. Тогда и решим — угостить светлого государя отваром из олеандровых листьев или воздержаться»..

— Знай, — продолжал старик, — нам известен каждый твой шаг. Позавчера, например, ты кутил в Нижнем городе с толстогубой Федрой. Подарил ей золотой браслет. Каково? Ты, оказывается, развратник, братец.

Старик подмигнул врачевателю и ухмыльнулся.

Лекарь побледнел.

Встреча с Федрой состоялась без свидетелей. Как хозяин пронюхал о ней? И впрямь этот дьявол видит всех насквозь. Осторожность! Хватит опасных бесед. Теперь не до выгодных сделок. Лишь бы самому уцелеть.

— Помни, твой путь узок и крут, — сказал боспорянин наставительно. — Не споткнись! Ведь там, внизу, — пропасть. Прикинь, если ты умный человек, а не пень, что лучше: один раз заработать тысячу драхм или каждую декаду, пока я жив, получать по двадцать пять?

Двадцать пять драхм за декаду! Лекарь вытаращил глаза. Он и не мечтал о такой плате.

— Я первый богач на Таврическом полуострове, — заметил старик. — Никто тебе не даст больше. Понятно?

— О Яхве! За кого ты принимаешь меня, государь? Клянусь, никогда…

— Довольно! Ты человек, и этого достаточно, чтоб тебе не доверять. Я покупаю твою честность. Согласен?

— Но, государь…

— Перестань юлить, щенок! Отвернись.

Лекарь, подавленный неоспоримым превосходством старика, послушно отвернулся. Царь долго возился за его спиной. То звякнет связкой бронзовых отмычек. То закряхтит напряженно. То чем-то заскрипит или стукнет. Наконец, послышался дребезжащий голос:

— Ну, можешь глядеть.

Царь показал врачу небольшой, туго набитый мешочек… Кошелек оттягивал руку боспорянина книзу. Лекарь догадался — золото.

— Золото! — вздохнул боспорянин. Он вынул монету, подбросил к потолку, поймал с неожиданной ловкостью и удовлетворенно засмеялся.

Статер — новый, отчеканенный месяц назад — уютно лежал на грубой ладони, и от желтого металла, радуя сердце повеселевшего синопца, исходило мягкое сияние.

Старик полюбовался рельефным изображением на монете, медленно прочитал вслух надпись: «Асандр, царь Боспора, друг римлян», вложил статер обратно и с явным сожалением протянул кошелек врачу:

— Владей, грабитель. Через декаду унесешь столько же. Лечи меня. Лечи! Я хочу жить.

Спустя час он сидел, накинув плащ, во внешней галерее дворца, не спеша пил из кувшина теплое молоко и смотрел вдаль, то и дело отирая хлебной мякотью слюнявые губы.

Перед ним раскинулся хорошо видный отсюда, сверху, Пантикапей, весь увитый клубами едкого дыма и промозглого тумана, — Пантикапей, такой унылый, безрадостный в этот пасмурный день. Солнце, выглянув на час, опять спряталось в сырой непроглядной мгле. Посыпались брызги холодного дождя.

Взгляд старика медлительно скользил вниз по крышам. Они, подобно ступеням гигантской лестницы, ярус за ярусом спускались по склонам горы Митридата к морю. Дырявые перекрытия безлюдных капищ. Обнаженные стропила развалившихся общественных зданий. Далее — жалкое скопище приземистых, убогих, покосившихся лачуг, мастерских и лавок, похожих на кучи навоза, мусорную свалку. А у самой гавани — длинные строения хранилищ, редкие лодки, полуразрушенный мол, о который бьются, гонимые ветром, грязно-серые, почти черные волны.

И всюду над бухтой — стаи сварливых, вечно голодных чаек, с противным криком мечущихся над пеной.

Тоска. Запустение.

Старик задумался.

Эллада. Горы. Горы без конца. Нагромождение острых скал, зубчатых утесов, отвесных круч. Лишь в узких долинах, где трудно повернуться с плугом, находит человек добрую полоску, способную взрастить ячмень.

Всю силу мозолистых рук затрачивал эллин, чтоб вскопать каменистую почву. Едва всходил посев, из страны песков, лежащей за синей далью Средиземного моря, набегала волна раскаленного воздуха. День и ночь жалобно шумела по склонам холмов выгорающая трава. Зной выжигал незрелые колосья, и пахарям ничего другого не оставалось делать, как весь год молиться богине земледелия Деметре и грызть иссохший на ветру овечий сыр.

Нет хлеба в селениях — нет хлеба в городах.

Пока людей в общинах было немного, они еще могли добывать пищу и кое-как уживались между собой.

Но потом, когда народ расплодился и в тяжкой борьбе за место под солнцем разделился на богатых и бедных, грекам стало тесно на их жарком полуострове.

Росла ненависть у бедных.

Накапливалась злоба у богатых.

Споры. Раздоры. Усобица. По улицам и площадям, взметая пыль, бегали толпы вооруженных мужчин. Богатые преследовали бедных. Бедные избивали богатых.

Побежденные искали спасения в иных краях. Тысячи семейств покидали дома и устремлялись к морю. Под заунывный плач ребятишек и грустные переливы флейт изгнанники погружали скарб в трюмы легких кораблей и отплывали от родных берегов, чтоб никогда к ним больше не вернуться. Скрипели уключины, хлопали паруса. Бородатые, загорелые до черноты кормчие наваливались на рулевые весла. Над водой далеко разносилась песня надежды.

На доброе счастье!

В бухтах, удобных для стоянки галер, переселенцы высаживались, ломали известняк, обносили прочной стеной лагерь, разбитый на ближайшем холме, затем, горячо помолившись Зевсу, принимались пахать деревянным плугом непривычную на цвет, удивительно жирную землю.

С утесистых вершин с опаской следили за чужаками одетые в шкуры зверей молчаливые туземцы. Эллины приближались к ним, вскинув над головой оливковую ветвь, знак мира, и меняли свои изделия на зерно, скот, кожу и шерсть. Когда удавалось, захватывали силой не только товар, но и самих владельцев товара.

Так появились у Черного моря греческие города.

Так возник Пантикапей.

Слово «Пантикапей» означает на местном языке "Путь рыбы"; действительно, рядом, в проливе (по-гречески — «Боспор», отсюда и название государства), сельди больше, чем лягушек в болоте. Согласно преданию, землей одарил изголодавшихся пришельцев скифский вождь Агаэт.