Стрела и солнце - Явдат Ильясов

— Так что ж! — рассердился Ламприск. — Для чего у нас солдаты? — крикнул он, вспомнив слова Асандра. Эх, жаль, нельзя, подобно царю, применить для увещания строптивых палку! — Поймите, — продолжал уговаривать друзей главный архонт, — это выгодно прежде всего для нас. Не хотите почти даром увеличить хозяйства? Я взял бы участок Сфэра — его виноградник примыкает к моему. Асандр требует денег. Не желаете принять мой совет — дайте голодранцам взаймы. Так или иначе надо заплатить.

— Взаймы? А когда они вернут? Старых долгов не можем получить.

— Вот видите, — заметил довольный Ламприск. — Придется начать опись. Иного выхода нет. Эй, Пист, разыщи и позови сюда их главарей.

Вожаки мелких виноделов — их было человек пять — явились в магистратуру настороженные, угрюмые: видимо, догадывались, о чем пойдет речь.

— Царь Асандр, пусть славится его имя, отказал в отсрочке, — сообщил торжествующий Ламприск.

— Отказал? — Бедняки переглянулись. — Что же будет теперь?

— Придется описать ваше имущество, продать с молотка и вырученные деньги передать в казну.

— А мы? — растерянно спросил Сфэр — худой, желчный, задавленный нуждою человек лет сорока трех. Темные, глубоко запавшие глаза беспокойно рыскали по лицам присутствующих.

— Что — вы?

— Как же мы? — загорячился Сфэр. — Что нам-то делать, спрашиваю я тебя? Что нам делать, остолоп ты такой? Что нам делать, пройдоха? Ведь у нас — дети!

Ламприск с дурацкой ухмылкой вскинул плечи:

— Вы? Уповайте на бога. На Диониса, — уточнил он язвительно — виноделы почитали Диониса, бога вина и веселья. — Пусть поможет. Авось выручит. Я-то при чем, сквернослов ты несчастный?

— Как при чем? — взъярился Сфэр. — Как при чем, я тебя спрашиваю? Как так при чем, а? Мы такие же граждане Тиритаки, как и ты, или нет? Кто выбрал тебя главным архонтом? Мы или нет? Мы или нет, я тебя спрашиваю? Почему ты не хочешь заботиться о нас, судейский ты крючок? Почему ты не хочешь о нас заботиться? Неужели ты допустишь, чтобы мои дети умерли с голоду?

— Прикажете кормить вас из собственного кармана? — вспылил архонт. — Хватит! Здесь не Херсонес, где бездельники и моты живут за счет трудолюбивых и бережливых граждан.

— И жаль, что не Херсонес! — бешено заорал Сфэр. — Жаль, что не Херсонес, говорю я тебе! Очень жаль, что не Херсонес! Будь это в Херсонесе, вам не удалось бы так легко нас грабить. Будь уверен — вымотали б из вас кишки, набитые нашим хлебом. Житья не стало! Забрали лучшую землю, оставили голый камень, а теперь и эти наделы отнять собираются. Наскребешь по капле амфору вина — налетят, точно стервятники: налог плати, за вывоз плати, за перевоз плати, за ввоз плати, рыночный сбор плати…. Где видано, чтобы пошлина составляла стоимость двенадцатой части груза? Заплатишь одному, второму, третьему — и глотка вина не останется, чтоб выпить с горя. Разбой! Давно пора с вами разделаться. Посмотрю я, как ты будешь задирать передо мною хвост, когда сам лишишься добра!

Ламприск покраснел и пуще выкатил глаза:

— Что-о?! Понимаешь ты, о чем говоришь? Ведь это… — архонт чуть не задохнулся, — речь заговорщика! Херсонесских порядков захотелось? Асандр покажет тебе Херсонес! Прочь отсюда, мерзавцы. Вон! Завтра же начну опись. Пусть только кто-нибудь воспротивится. Никакой Дионис его не спасет. В пыль сотру!

— Попробуй, — кинул Сфэр, уходя, прямо в лицо архонту. — Попробуй, негодяй. Попробуй…

Товарищи молча последовали за ним.

— Поднять солдат! — закричал архонт, обернувшись к членам магистратуры. — Утроить стражу. Перевести город на осадное положение. Пусть даже мышь не проскочит по улице после заката. Иначе бездельники успеют сговориться и учинят мятеж. Торопитесь!..

Сфэр вернулся домой темный, замкнутый, внутренне напряженный, но внешне сдержанный — как человек, решившийся на убийство.

Жалкая лачуга, сложенная из неотесанных камней, полуразвалившаяся ограда. Костлявая, вечно плачущая жена. Бледные, постоянно недоедающие дети… Сфэр уселся во дворе на глыбу известняка, кивком головы подозвал обеих дочерей. Он женился поздно — все не мог наладить хозяйство, и дети, несмотря на его пожилой возраст, были еще малы.

У старшей, девятилетней Метро, волосы золотистые, как у отца, зато глаза темно-карие, как у матери. У младшей, шестилетней Гекаты, наоборот — глаза синие, а волосы — черные. Они тихонько прижались к нему, он крепко обнял их и окаменел, угрюмый, сутулый, с бровями, резко сдвинутыми к переносице.

Посидев так, он выскреб дочуркам из сумки на поясе по горсти орехов, выпрошенных по пути домой у зажиточного соседа. Мягко, с сожалением, отстранил детей от себя. Выбрал из сваленных на крыше жердей прямую, тяжелую, в пять локтей дубину. Повертел, ухватившись за середину, сказал, не глядя, помертвевшей жене:

— Если со мной… что случится, возьмешь детей, уйдешь к отцу.

…Через день гонец Ламприска доносил Асандру:

— Виноделы Тиритаки взбунтовались. Грозились перебить знатных граждан, разделить их имущество между собой. Бродяги кричали (прости, государь), что нужно свергнуть царя, объявить республику, как в Херсонесе.

При слове «Херсонес» Асандр насторожился.

— Погибли два архонта и тринадцать солдат, — продолжал гонец. — Ламприск опасно ранен. Солдаты сбили с ног и связали пятьдесят злоумышленников. Двадцать пять мятежников наткнулись на копья и окончили земной путь. Остальные разбежались.

— Переловить.

— Их ищут. Дозволь, царь, имущим гражданам Тиритаки заплатить долг за бунтовщиков и приобрести в собственность их хозяйства.

— Пусть будет так.

— Как поступить с теми, кто схвачен?

Асандр прищурился, стиснул челюсти, дернул себя за косматую седую бровь и бросил короткое:

— В каменоломню!

— Архонты взяли под стражу жен и детей бежавших мятежников. Что делать с ними?

— Жен и детей? — Старик зевнул и пожал плечами. — Распродать.

Весна. После угнетающе длительных, немыслимо обильных дождей сразу, без перехода, как это нередко случается на юге, наступила жаркая погода.

Солнце за три дня насквозь прогрело досыта напитанную влагой черную землю. По тонким щупальцам судорожно затрепетавших корней прошел живительный ток. Налились теплым соком семена, набухли клубни и луковицы, и почва разродилась прямо на глазах у радостно улыбающихся людей — со сладкой болью исторгла из себя, щедро извергла к свету целые охапки свежих ростков, побегов и молодой листвы.

Жаль ходить по улицам — ты можешь примять, незаметно для себя, по-детски беззащитную мураву, выбившуюся из-под каменных плит пучками яркой зелени. Пастушья сумка. Одуванчики. Тюльпаны… Они цветут даже на обмазанных глиной крышах туземных домов. А в степи за городом, чуть подует ветерок, перекатываются волны душистых трав. Весна!

Порой случались грозы. Но в коротких ливнях не было ни холода, ни нудности зимних дождей. Ливень быстро прекращался. В бело-розовых тучах на юго-западе открывался глубокий ослепительно-лазурный просвет. Он стремительно рос, расширялся. Небо очищалось. Воздух — теплый, влажно-прозрачный. До блеска вымыт каждый кустик, каждый росток. Степные холмы, кажется, придвинулись ближе к морю, да и само доброе море будто уменьшилось. Изменился цвет воды — после веселого дождя он не синевато-зеленый, напоминающий о студеной бездне, а легкий сиренево-голубой. Не море, а река, текущая из-за мыса. Небо в постепенно рассеивающихся облаках — низкое, хоть рукой достань, мир словно приветливо сомкнулся вокруг тебя, стал по-домашнему уютней.

Пожалуй, лишь одному человеку во всей Тавриде не было до весны никакого дела.

В часы, свободные от службы, солдат Филл, переодевшись в платье бедного горожанина, чтоб не отпугивать людей воинскими доспехами, слонялся в гавани среди изворотливых купчишек, пьяных матросов, растрепанных блудниц, бездарных поэтов и нищих бродяг, из-за постоянной безработицы привыкших к полуголодному безделью настолько, что они уже не считали зазорным существовать за счет мелких подачек, утратили всякую способность к труду и не стремились найти работу.

— Приглядывайся, слушай, запоминай, — приказал солдату хилиарх. И Филл приглядывался, слушал, запоминал. Вчера, например, он подслушал беседу торговцев, привезших из Кеп кто маринованную сельдь, кто зерно, кто шерстяную пряжу.

— Говорят, моряки из Киммерия заметили в проливе самого Драконта, — доверительно сообщил приятелям продавец рыбы. — Он с двумя или тремя головорезами плыл в ладье на юг.

— Да? А мне сказали, будто пират высадился под Казекой, — усомнился хлеботорговец.

— Феодосийцы твердят, разбойник показывался у них в заливе, — отозвался тот, кто хотел заработать на пряже. — Уж не в Херсонес ли направился Драконт?

— Все это вранье! Где Киммерий, где Казека, а где Феодосия? Не может один человек, хоть он и сам Драконт, находиться сразу в трех местах.