Газета Завтра 614 (35 2005) - Газета Завтра Газета

Стрижайло оказался в зале, стиснутый многолюдьем. Толпа, набившаяся в помещение, бурлила, вскипала, толкалась о стены. Люди все прибывали, закупоривали двери, вламывались в зал, подгоняемые криками и стрельбой. Толпа была жаркой, сильной, насыщена инстинктами, — страхом, материнством, животной жаждой жить, яростным ропотом и стенанием. Казалось, она очнется от первого ужаса, расширится, проломит стены и разбежится, наполняя воздух криками гнева, воплями поруганной плоти. Стрижайло был готов метнуться обратно, уповая на силу и крепость ног, стремительность бега, на удачу, которая сопутствовала ему всю жизнь и не могла оставить в этом кавказском городке, куда привела его фантастическая, невыполнимая мысль, — помешать роковому свершению, дьявольскому необоримому замыслу. Он стал пробираться к окну, но его не пускали. Было тесно от разгоряченных женских и детских тел, которые источали душные запахи страха.

В зал, расталкивая толпу, втиснулся террорист, заорал, стараясь перекричать истошные вопли. Поднял автомат, выпуская в потолок длинную очередь. Стихло. Кое-где попискивали малые дети.

— Всем сукам — к стенам!... Середку очистить!... — орал сквозь маску губастый рот, наркотически блестели белки, — Буду пузо дырявить! — он косноязычно кричал, шагая в толпе, распахивая ее на две стороны. Шел широко, ударяя кулаком в попадавшихся людей, долбя в потолок, рассыпая медные блестки.

Толпа, ахнув, распалась. Освободила пустое пространство, крашенные доски пола, по которым шагал террорист. Притиснулась к стенам с высокими окнами. Стрижайло хотел укрыться среди стенаюших тел, стать незаметным, заслониться от свирепой пальбы, от безумных наркотических глаз. Чувствовал, как иссякает энергия толпы, как подчиняется она жестоким приказам. Перестает быть толпой, распадаясь на множество отдельных, страшащихся жизней, среди которых была и его, Стрижайло.

В двери вбегали террористы с тюками и сумками. Кинули у входа, стали распаковывать. Извлекали завернутые в полиэтилен свертки, связки проводов, коробки. Все это тянули, раскатывали, пробрасывали по залу провода, ловко вставляли их в пакеты и ящики. Шло минирование зала. Люди ошалело, завороженно смотрели, как их окружают взрывчаткой, укрощают их истерику, порыв к свободе, возможность протеста и бунта. Взрывчатка оказывалась в самой гуще детей, среди портфелей, пиджачков, девичьих блузок. От нее отступали, пятились. Толпа притискивалась к стенам, сдавливалась, ограниченная вьющимися на полу красными, зелеными, серыми проводами, свертками полиэтилена, сквозь который желтела похожая на замазку взрывчатка.

— На пол!... Сесть!... — командовал все тот же истерический боевик. Схватил за ворот мужчину, рванул вниз, усадив на пол. Надавил ладонью на стриженную макушку мальчика, вдавил в пол, — Крысы, на пол!... — вел стволом по головам, и толпа опускалась, бессильно опадала, как огромное изнемогающее животное, которому подрезали поджилки.

В торцах зала на стенах висели две баскетбольные корзины. К ним боевики старались подвесить взрывчатку. Забрасывали провода, промахивались, нервничали, снова забрасывали. Выбрали из толпы нескольких подростков. Понукая автоматами, погнали к корзинам. Те словно обрадовались поручению. Осчастливленные доверием, подхватили двое одного, подняли вверх, и тот ловко закрепил в корзине упаковку с зарядом. Стрижайло отметил, с каким прилежанием действуют подростки, как хочется им услужить захватчикам, добиться их благодарности, этой услугой отвоевать себе жизнь и свободу.

Стрижайло сидел на полу, окруженный народом. Две девушки — старшеклассницы тесно прижались одна к другой, напоминая двух испуганных, темноглазых козочек. Молодая мать, выставив из-под юбки разбитое в кровь колено, прижимала к груди голову сына. Закрывала ладонью его лицо, спасая от ужасных зрелищ. Сквозь пальцы с обручальным кольцом затравленно мерцали детские, полные слез глаза. Повсюду были ошеломленные, с дрожащими губами лица, — вздохи, сдавленные стоны, невнятный ропот. В разных местах зала вдруг начинали плакать дети. Вопль обрывался, мать прерывала крик поцелуем.

Теперь, когда казавшееся невозможным случилось, и нависшая лавина сошла, перемолов и изувечив это солнечное сентябрьское утро, и он оказался внутри невозможной, неправдоподобной реальности, сулившей нарастание ужаса, и завершающий, неизбежный кошмар, — Стрижайло старался умерить охватившую его панику. Пытался обрести равновесие, способность наблюдать и оценивать.

Захватчиков было два или три десятка. Налет был совершен с приемами волчьей стаи, нападающей на бестолковое стадо, когда хищники, воздействуя страхом и рыком, направляют стадо в загон, где оно, стиснутое и напуганное, оказывается в полной власти захватчиков. В зале действовал десяток боевиков. Другие мелькали за окнами, занимая оборону снаружи. Третьи сновали в школе, иногда появлялись во внутренних дверях спортивного зала, опять исчезали, перетаскивали тяжелые тюки. Взрывчатку устанавливали не наугад, а так, словно заранее знали планировку зала, — вдоль стен, под подоконниками, на баскетбольных корзинах, на подвесном металлическом тросике, от корзины к корзине, вдоль всего потолка. Взрыв, если он случится, произойдет по всему периметру зала, обрушит стены и кровлю, растерзает все скопившееся множество. Мысль, что незащищенная плоть, мягкотелые женщины и хрупкие дети будут разорваны огнем и железом, вновь повергла Стрижайло в панику, приблизила обморок.

Тот, кто расслоил зал надвое, и в ком играло жаркое бешенство, пошел через головы сидящих, наступая бутсами на руки и ноги, вызывая крики боли. Приблизился к окну и ударом ствола разбил стекло, осыпая осколки на сидящих.

— Зачем? — спросил сидящий старик, тот самый, кого первым углядел в толпе Стрижайло, уже без шляпы, со стриженной седой головой, с колодками, ядовито пестревшими на пиджаке. — Зачем бить? Ремонт был.

— Заткнись, кобель старый!... Мы тебя не замочим, а твои замочат!.. Газом потравят, как Гитлер жидов!... Тебя, мудак старый, от газа спасаю!... — он шел от окна к окну, ногами расшвыривая мешавших детей. Ударял в стекло, водил стволом, звеня осколками, осыпая острые клинья на детские головы. Стрижайло видел, как мальчик схватился рукой за щеку, из-под ладони обильно текла кровь.

Снаружи стреляли. Боевики, окружавшие школу, вели беспорядочный огонь. Рассылали очереди по окрестным дворам, вдоль улицы, обстреливали железнодорожную насыпь, по которой медленно проходил состав, и машинист тепловоза с удивлением смотрел из кабины.

Все было продумано и просчитано. Обнаруживало план. Говорило о замысле, который родился не у этих подвижных, организованных, слаженно действующих исполнителей, а в чьей-то другой голове. Прозорливая, беспощадная, холодная, она управляла не этим захватом, а громадными пластами событий, о которых не ведали люди в лягушачьей униформе. Стрижайло узнавал эту голову с холодными глазами, бледным, чуть влажным лбом, тяжелым подбородком, наполненным разноцветной слизью. Ему казалось, Потрошков наблюдает за всем по незримому световоду, отсчитывает по хронометру время.

В зале появился однорукий боевик с приколотым рукавом. Медленно шел вдоль сидящих, останавливался, тыкал стволом автомата:

— Ты!.. Ты!..Ты!.. — указывал на мужчин, приглашая встать и выйти, — Ты!.. — он ткнул в Стрижайло, задержав на нем выпуклые, словно выдавленные из прорезей глаза. — Ты кто? Осетин? Русский? — спросил он.

— Зачем захватили людей? — спросил Стрижайло.

— Вы не люди, вы крысы. Людей в Чечне убивают, такие, как вы, крысы. Чего сидишь, выходи!..

Осторожно переступая через сидящих, стараясь на задеть провода, Стрижайло вышел на пустое место. Вместе с ним поднялось восемь мужчин, растерянных, понурых, стыдящихся своей беспомощности и пугливости.

— Туда, — однорукий указал на внутреннюю дверь. — Принести столы, стулья, разный шультуль-мультуль. Заложить окна. Бойницы оставить. Будем ваших ментов мочить! — и погнал их из зала.

ПОКИНУВ ЗАЛ, ОНИ ОКАЗАЛИСЬ НА ПЕРВОМ ЭТАЖЕ ШКОЛЫ, в длинном коридоре с рядом дверей, за которыми размещались классы. Из дверей то и дело появлялись тритоньи мундиры, боевики тянули провода, тащили свертки, продолжали минировать здание. Дверь в "учительскую" была приоткрыта. За столом, в полуобороте, сидел человек без маски, с круглой лобастой головой, крепким носом, холодными насупленными глазами. На его руках красовались щегольские кожаные перчатки без пальцев. На столе, стволом в разбитое окно, лежала снайперская винтовка. Боевик брал ее, прицеливался в окуляр, гладил спусковой крючок и, не сделав выстрела, возвращал винтовку на стол. Рядом стояли две женщины, обе в черном, с занавешенными лицами. Над пелериной, прикрывавшей нос и рот, виднелись глаза, длинные, блистающие, наполненные слезным блеском. У обоих в руках были пистолеты, белые холеные пальцы с маникюром сжимали вороненую сталь. Их талии уродливо охватывали пояса с набитыми карманами, из которых торчали провода, и казалось, — это их внутренности, цветные жилки вен и артерий, бандажи и катеторы. Красота и свежесть молодых глаз и уродство бандажей создавали впечатление патологии, которую болезненно отметил Стрижайло. Женщины что-то страстно и гневно говорили боевику за столом, видимо, по-вайнахски. Указывали пистолетами в сторону спортивного зала. Боевик хмуро слушал, иногда резко огрызался. Брал винтовку, целился и снова откладывал.