Сильфида - Федор Червинский

— Вы очень скучаете тут.

— До чрезвычайности.

— Осенью в Петербург?

— Как это вы угадали? Да, собираюсь, если подготовлюсь к экзамену. Хочу прямо на третий курс института инженеров махнуть. Не знаю только, допускается ли это.

— А я еще меньше. Ну пора и домой. Я устала.

Они пошли назад. За ними двинулись и старшие. Бобылев очень обрадовался окончанию прогулки. Супруга его делала вид, что очень утомилась, но Нил Нилович не замечал этого.

— О, биржевая игра имеет свои тайны, — говорил он вдохновенно. — Тут нужен особый нюх, талант нужен, — иначе в них и не проникнешь. Да вот Зейбиц — так себе жидок — а у него теперь шестьсот тысяч. И будь у меня время, у меня было бы миллион! Да, да, не возражайте, — еще оживленнее заговорил он, хотя никто и не думал возражать — да вряд Бобылевы и слушали его. — Нет, не спорьте, миллион, не больше и не меньше. Но… нет времени! я в семи обществах. День разъезды, ночь работаю…

— Папа, домой! — устало и капризно напомнила Валентина, видя, что он свернул с главной дорожки, ведущей к дому.

— Что? А, да, пора. Устала? Ну, ничего, выспишься — отдохнешь. Так, Геннадий Андреевич?

Бобылев вздрогнул, улыбнулся и закивал головою, так, так, так…

Скоро все разошлись по своим комнатам, и всюду воцарилось молчание. Только аисты будили изредка тишину своим мягким стуком.

III

Гости начали съезжаться рано. Уже к завтраку приехал земский доктор Хомяков — мужчина атлетической внешности, в очках, хмурый, застенчивый и молчаливый, — с братом, товарищем Алексаши по гимназии, ныне студентом-естественником, крепким широкоплечим молодым человеком с грубыми чертами лица, громадной бородой, кроткими голубыми глазами и конфузливой улыбкой; потом приехала г-жа Пулина — полная дама с дочкой — краснощекой провинциалочкой с нарочито наивными глазами и вздернутым носом — и ближайший сосед Кобылкин, богатый землевладелец, бывший кабатчик, добродушный субъект лет сорока, с красным лицом и подслеповатыми хитрыми глазками.

Бобылев встречал гостей восторженно, Анна Власьевна — благосклонно.

Алексаша — небрежно. Впрочем, с Кобылкиным он поздоровался не без почтительности. Нил Нилович быстро перезнакомился со всеми и был очень мил. Особенно нежно поглядывал на землевладельца из кабатчиков; он узнал уже, что у того один завод дает сорок тысяч чистого дохода. В свою очередь, и Кобылкин, наслушавшись рассказов Нила Нилыча об его петербургских связях, рассказов отчасти фантастических — посматривал, на него весьма благосклонно. Девица Пулина, узнав, что Валентина приехала из Петербурга, что у нее там — салон, с литераторами и художниками, и что она сама рисует — и превосходно рисует, по словам Нила Ниловича, — мгновенно заобожала молодую девушку и прилипла к ней, как выразился потом Алексаша.

— Ну что, Хомяк, какова у меня кузина?

Студент промычал что-то неопределенное.

— То-то, брат! Смотри, не втюрься. Папенька ее намекал уже, что на нее кто ни взглянет, тот и зачахнет от любви. Папенька сей, правда, великий враль — что только он о своей близости к министрам говорил! — ну, а все ж, как хочешь…

— Я от сентиментальностей застрахован, — прибавил Хомяков, стараясь придать лицу свирепое выражение. — И ничего я в ней не вижу!

— Да, строго рассуждая, — натурально… Но есть в ней что-то… ядовитое. На других не похожа. Другие — этакие, понимаешь, красные, густые — а она — чужая и того… Тьфу ты, выразить не могу.

— Задекадентствовал.

Сели завтракать. Бобылевы действительно — не смотря на ограниченность средств — отличались большим хлебосольством. Завтрак был обильный и хороша приготовленный. Алексаша, больше пивший, чем евший, наблюдал за Валентиной. Сегодня она была оживленнее и очень мило шутила со своими соседями — студентом и обожавшей ее девицей Пулиной. Хомяков морщился, чтобы скрыть смущение, но она так просто и искусно навела его на разговор о его специальности, что он — неожиданно для сардонически улыбавшегося Алексаши — вдруг заговорил горячо и бессвязно. Она слушала его с загадочной полуулыбкой, отпивая маленькими глотками мадеру. Пулина смотрела на нее испуганно-восторженными глазами и иногда шептала ей что-то, вызывавшее улыбку на бледные губы Валентины.

Vis-à-vis сидел Кобылкин, рядом с Нилом Ниловичем, рассказывавшим что-то с значительным видом Бывший кабатчик благосклонно внимал ему, кушая с аппетитом и не без приятности поглядывая на Валентину Ниловну.

— Н-да, конешно, — заговорил он, когда сосед его, замолчав, сам занялся кулебякой. — Конешно же, у кого свободные суммы, то предприятия найдутся. Но тоже большие тыщи бросить в дело, а там, либо барыша ждать, либо нет — весьма затруднительно. Ну вот мы, люди маленькие, и держим деньгу в земле, да в заводе.

— Э, не то, не то! Я о себе скажу: я враг всяких этаких воздушных замков. Да вот — недалеко ходить — на прошлой неделе просили у меня… и ведь незначительную сумму — четырнадцать тысяч. Верите ли — пятьдесят процентов барыша сулили. И что же? Я отказал. Да, да, наотрез отказал, — повторил Нил Нилович с такой искренностью, что сам мгновенно поверил своему рассказу.

— Тэк-с.

— Но ведь тут… тут как дважды два. А, впрочем, мы как-нибудь со временем. Господа! предлагаю тост за любезных хозяев.

Он потянулся через стол, взял ручку Анны Власьевны, кушавшей с великою жадностью, и звучно поцеловал ее.

— Ну, здоровьице как нынче? Полегчало, а? — обратился он к ней с родственной фамильярностью.

Анна Власьевна сообщила своему розовому лицу страдальческое выражение и улыбнулась.

— Как будто лучше. Вот, — продолжала она, указывая с томной улыбкой на остатки кулебяки, — вот даже аппетит кое-какой есть.

— Ну, слава Богу, слава Богу!

Бобылев, лукаво взглянув ка Алексашу, заметил вполголоса:

— Матушка, при твоей комплекции… хорошо ли кулебяку кушать? Вы, доктор, как того… как насчет этого, а?

Доктор, сконфуженный тем, что все взглянули на него, густо покраснел и, проглотив рюмку мадеры, забормотал:

— Да, ежели в излишестве… Но впрочем… К-ха, к-ха…

Он притворно закашлял, быстро налил себе мадеры и опять выпил рюмку залпом.

IV

После завтрака молодежь пошла в сад.

— Предложите мне руку, — обратилась Валентина к студенту.

Он покраснел, нахмурился и неловко округлил правый локоть. Она, улыбаясь, взяла его под руку.

— У вас и пруд есть? И лодка? Ах, как хорошо! Я хочу кататься. Как это я вчера не заметила, что пруд?

Девица Пулина радостно взвизгнула.

— Мы с вашего позволения в сю сторону не ходили, — заметил Алексаша, с великим удовольствием поглядывая на смущенного Хомякова.

Сели в лодку. Греб Алексаша. Валентина, прислонившись к корме, cмoтрела в небо. Хомяков усиленно курил и изредка поглядывал на нее смущенно и мрачно. Пулина взвизгивала при каждом колебании лодки. Разговор не клеился.

— Что ж вы молчите? Расскажите что-нибудь, — обратилась Валентина Ниловна к студенту. Тот вспыхнул и еще больше нахмурился.

— Я не мастер, вот Саша может.

— Он вечером расскажет про звезды, — заметил Алексаша.

— Про звезды? Отчего про звезды?

— Он звездочет. Всякую крупинку на небе знает.

— Вы занимаетесь астрономией?

— Между прочим. Моя специальность химии — я ведь не чистый математик, а естественник. А в астрономии я диллетант.

— Вечером вы мне расскажете о звездах, повелительно сказала Валентина. — Ах, как хорошо, — воскликнула она, щурясь и всматриваясь в даль.

Все оглянулись.

— Где? Что хорошо? — спросила mademoiselle Пулина.

— Облака. Вон замок… там вершины снежные, а вон профиль великана. Когда вглядишься, так жалко возвращаться на землю. А звезды я не люблю; они — страшные…

— Чем же они вас напугали, кузина?

Хомяков и Пулина недовольно покосились на него. Но Валентина не слышала вопроса и продолжала говорить вполголоса, ни к кому не обращаясь:

— Они страшные, потому что такие огромные и такие далекие. Тысячи лет идет свет от них… Свет из другой вселенной… Вам не жутко думать об этом? — обернулась она неожиданно к Хомякову.

— Да… иногда, может быть… Нет, я рад, когда смотрю на них и думаю о них. Я рад, что разум наш… т. е. не наш, а вообще человеческий… Словом, что он постиг вечные законы движения планет, расстояния… величины. Так что выходит… как бы сказать? Выходит…

— Что мой разум постичь этого не может, любезнейшая Большая Медведица.

— Не придирайтесь, кузен. Мысль ваша мне совершенно ясна, — опять обратилась она к Хомякову. — Но… но все-таки человек порядочное ничтожество. И было бы еще ничтожнее, если бы у него не было бессознательного и смутного стремления к иным таинственным мирам. Впрочем, не у всех есть такое стремление, — прибавила она, улыбнувшись. — Вот у прозаического кузена моего, кажется, преобладает стремление ко всему земному.