Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

все это не без опаски — не отпугнут ли «взрослые» рассуждения читателя-подростка. Я хочу сказать ему: погоди, не закрывай книгу! Она о тебе. О твоих надеждах и страхах, увиденных не со стороны. Пережитых автором, когда он сам был мальчиком в черно-красной суворовской форме.

Чего больше всего боится подросток? Остаться в одиночестве, без друзей — подчас жестоких, корыстных и все-таки необходимых, потому что они дают человеку, вступающему в жизнь, ощущение укорененности в ней, собственной неслучайности. Но к единению с окружающим ведут разные пути. Путь Пьера Безухова и путь подручного в казанской молодежной банде.

Кропотин увлеченно рассказывает о еще одной дороге — о жизни воспитанников суворовского училища. Сегодня армейская служба не очень популярна. Иллюстрированные журналы и молодежные издания полны материалами об ужасах «дедовщины». Так что, пожалуй, читатели удивятся, услышав, что для кого-то жизнь в казармах была желанной. Тем более казармах послевоенного, сталинского времени. Воображение тут же нарисует подобие клетки с изнывающими узниками.

Но юный герой «Коридоров памяти» Дима Покорин не читал иллюстрированные журналы наших дней. Он доверчиво оглядывал обширный двор училища, куда его приняли на исходе лета. Ему нравились аккуратные дорожки, посыпанные нагретым за день песком, шелестящие, «в солнечных блестках», тополя, свежепобеленные невысокие учебные корпуса. Его притягивала свежесть воды, бегущей из кранов в казарме, привлекал запах «фруктового мыла и сапожного крема». Не самый тонкий из ароматов? Пожалуй. Зато основательный, неизменный, приобщающий подростка к размеренному распорядку, имеющему свой смысл, значительность.

Эта основательность, осмысленность быта и делала его привлекательным, желанным. Первоначальные впечатления Покорина выражены им с детской наивностью: «После занятий и обеда Дима лежал в постели и чувствовал свое место в казарме. Так же, представлялось ему, чувствовали свои места все ребята. Каждый день теперь им предстояло действовать как одному человеку». И тут же: «Ему нравилось, что его форма на табуретке была сложена хорошо и старшина не заставлял его перекладывать ее».

Не спешите, воспользовавшись откровенностью героя, посмеяться над его простодушием. Разве не к  о п р е д е л е н н о с т и  — в коллективе, в жизни — стремится каждый? Разумеется, судьба суворовца не столь уж типична. Это, если хотите, крайность. Но представим другой край современного быта — жизнь в монастыре. Та же определенность места, обязанностей, та же радость от выполнения обычных житейских дел правильно, надлежащим образом. С этого осмысленного порядка собственно и начинается сознательная жизнь. Именно  н а ч и н а е т с я,  а потом — творчество, поиск…

Подумайте да посравнивайте, так ли много дает привычная для большинства из нас вольница в быту. Не оборачивается ли она раздерганностью и, как следствие, неуверенностью в себе? Что способно принести большее моральное удовлетворение — следование веками выверявшимся правилам воинской (или той же монастырской) жизни или выполнение прихотей какого-нибудь доморощенного «пахана» (или копирование тиражированного прессой жизненного стандарта)?

И вот единство, о котором мы говорили, для Покорина не только достижимо — естественно и не тягостно. Оно вырастает из выполнения общего продуманного Устава. Но это лишь основа, а дальше — сознание своей причастности к жизни всей страны. «Они (суворовцы. — А. К.) сразу становились народом, если поблизости от границ их страны что-то затевали враги».

Впрочем, жизнь, воссоздаваемая в повести, вовсе не идиллична. Эпоха постоянно напоминает о себе. Едко рассказывается о торжестве в училище, на котором заранее рассаженные среди простых суворовцев участники «группы скандирования» выкрикивают здравицы Сталину. Под конец эти крики сливаются в чудовищный рев сотен молодых глоток: «Уррурраарураа!»

Будущих офицеров, призванных защитить страну, учили думать, быстро принимать самостоятельные решения. И в то же время их стремились превратить в ревущее по знаку невидимого дирижера стадо.

Кропотин не романтизирует ни училище, ни эпоху в целом. Не без иронии запечатлены мысли Димы: «Когда они шли в строю роты или училища, особенно если пели песни, Диме представлялось, что так единым строем вышагивали все советские люди, все борющиеся и побеждающие народы». Но Дима отнюдь не наивный ретранслятор пропагандистских клише. Скорее, он свидетель. И его беспристрастные свидетельства, ненароком подмеченная фальшь в отношении взрослых к Вождю народов и к Системе, им олицетворяемой, характеризуют тягостную атмосферу времени куда более выразительно, чем многие сегодняшние беллетризированные поучения…

В самом порядке, благодетельном, столь желанном для молодой души порядке, царившем в училище, таилась — как показывает писатель — опасность. «Все время нужно было кем-то быть. За этим следили офицеры и старшина, преподаватели и сами воспитанники. Еще больше следил за этим сам Дима. Часто он забывался. Потом приходил в себя и видел, что показывал офицеру начищенный до серебряного блеска задник ботинка, подшитый подворотничок, смотрел на грудь четвертого человека, шел в парадной коробке по центральной аллее… Пока он старался кем-то быть, он будто ни о чем не думал. Однажды показалось:  о н  ч у т ь б ы л о  с о в с е м  н е  з а б ы л  с е б я» (разрядка автора — А. К.). И дальше — удивительные, пронзительные слова: «Он был один во всей вселенной. Плакала душа. Его душа».

Этот вселенский плач в ночной казарме омывает душу героя. Он осознанно вернулся к истоку, к себе — почти забытому.

Книга Владимира Кропотина — история становления души. Больше всего она напоминает мне семейные хроники Сергея Аксакова и Льва Толстого. Несовременным вниманием к  д у ш е  подростка, тончайшим, глубочайшим ее движениям; достоинством повествования, свободного от «оживляжа». И конечно, вспомнить высокие образцы отечественной литературы побуждает правдивость книги. Это честный рассказ о счастье и о драмах времени.

Сколько человеческой боли хранит память подростка! Убитые на войне, расстрелянный дезертир, венгерские солдаты в лагере для военнопленных. Две сцены запоминаются особо. Одна поражает исступленным выплеском обнаженной беды — драка вокзальных нищих. Дрались безногие — яростно, насмерть. Все равно побежденный был обречен: в голодные послевоенные годы только «хлебное» место давало надежду беспомощным, искалеченным на фронте людям.

Другая сцена — это психологическая драма без слов, да почти и без действия. Дима вместе с отцом приезжает на Сахалин. Депортация японских жителей еще не завершилась. «Русская жизнь заполняла японские дома с дощатыми стенами и тонкими раздвигающимися дверьми». Жизнь вновь приехавших не просто заполняла помещения — вытесняла хозяев. «День приезда» и «день отъезда» совпадали. Так случилось и с Покориными. Пока Дима заинтересованно, с детской радостью осматривал причудливо обставленную комнату, заглянул прежний хозяин. Они встретились — нет, Кропотин выбирает более резкое