Львовская гастроль Джимми Хендрикса - Андрей Курков

— Алик, ты далеко? — поинтересовался голос старинного друга.

— Мы же не немцы, нам спешить некуда, — ответил идущий. — А ты где?

— На Лычаковской.

— Понял, — сказал Алик. — Скоро буду.

Когда Алик подошел к закрытым воротам Лычаковского кладбища, из-под растущих рядом деревьев выступили человек десять. Вышли неспешно, обступили его, достававшего из кармана ключ от воротного замка.

Ключ уже шмыгнул в скважину к поворотному механизму, когда за спинами собравшихся, резанув слух, прозвучали «непарные» шаги. Алик тоже оглянулся и увидел двухметрового немного сутулого человека. Его длинные русые волосы как бы говорили: «Я — свой».

— Labas vakarus,[2] — негромко вымолвил он.

— Аудрюс?! — удивился вслух Алик, проведя по говорившему глазами и остановив взгляд на его остроносых и тонкоподошвенных туфлях. — На поезде?

— Да, через Киев, — кивнул тот.

Замершие на минутку люди ожили, стали подходить к Аудрюсу, обниматься. Алик обнял его последним.

— Давно тебя не было, — сказал.

Потом обернулся к воротам, провернул ключ, и стальная дуга навесного замка выскочила из паза.

По кладбищу шли молча. Поднявшись на холм, приостановились, осмотрелись. Алик призывающе махнул рукой и повел остальных за собой следом меж могилок и оградок. Стал у железного креста, словно специально спрятавшегося от посторонних захоронений за стволом старого дерева и двумя разросшимися кустами. Оградки тут не было. Длинноволосая немолодая кампания столпилась вокруг неприметной могилки. На ржавой табличке, приваренной к самой крестовине, невозможно было прочитать ни имени, ни фамилии покойного. Один из пришедших опустился на корточки перед крестом, уткнулся коленями в край могильной насыпи и достал из кармана куртки пакетик. Развернул. Выложил на всё еще зеленую траву баночку с белой краской. В руках появилась кисточка.

Твердая рука вывела на табличке белыми масляными буквами: «Jimy Hendrix[3] 1942–1970».

В безветренной тишине кладбища вдруг хрустнула ветка. Где-то совсем рядом. Алик напрягся, вслушиваясь. Остальные затаили дыхание.

Хруст повторился. Послышались немного суетливые шаги человека. Зашуршали жалобно опавшие листья под его ногами.

«Сторож?!» — подумал Алик.

Той же дорогой, между могилками и оградками, к ним приближался невысокий не длинноволосый мужчина в кепке. Обычный чужой. Собравшиеся у могилы смотрели на его приближение безразлично. Любопытство — удел юных, а собравшимся было уже за пятьдесят.

— Прошу прощения за вторжение, — отчетливо, как теледиктор, произнес незваный гость, остановившись для разговора на вежливом расстоянии. — Я давно хотел… Хотел поговорить…

— Говорите, — спокойным голосом разрешил ему Алик.

— Вы меня не узнаете? — спросил мужчина и снял с головы кепку.

Лицо пришедшего, несмотря на ночное время, было достаточно освещено неполноправной, урезанной луной. Однако лицо это, хоть и освещенное, ни о чем Алику не говорило. Обычное лицо, каких мир наштамповал миллиарды: уши, нос, глаза, всё словно по единому ГОСТу, без брака, без запоминающейся или бросающейся в глаза ущербинки.

Алик отрицательно мотнул головой.

— Ну как же, — голос короткоостриженного наполнился обидой. — Мы были близки. Против вашей воли, конечно. Я — капитан КГБ Рябцев.

— Ой, — вырвалось у Алика, и он прищурился, всё еще глядя в лицо неожиданному собеседнику. — А здесь что вы делаете, капитан? Вы теперь, должно быть, капитан в отставке?

— Капитан запаса, — поправил Алика Рябцев. — Хотя это то же самое… Я извиниться хотел… И кое-что сказать.

— Ну, извиняйтесь! — пожал плечами Алик. — Только побыстрее. Мы ведь тут не вас послушать собрались, — и он кивнул на железный крест со свежей белой надписью.

Капитан надел кепку, кашлянул, словно прочищая горло.

— В общем, извините, ребята! И меня, и Мезенцева. Я недавно его похоронил… рак мочевого пузыря… Он тоже был за вас в ответе…

— Мы его должны слушать? — недовольным голосом вопросил Пензель, крупный длинноволосый и бородатый мужик в кожаной куртке, больше похожий на байкера, чем на хиппи.

— Ну, минутку послушаем, — выдохнул Алик. — Давайте, капитан, лаконичнее выражайтесь! Ребята теряют терпение и время!

— Если короче, — Рябцев заговорил тише и менее отчетливо, — то сначала вам от меня спасибо за то, что тридцать пять лет назад познакомили меня с Джими! Джими Хендрикс перевернул мне жизнь. Я из-за него потерял интерес к карьере. Поэтому я капитан, а не полковник… И именно поэтому мы с ребятами в 1978-м достали для вас частичку его тела, его кисть. Чтобы была у Джими своя могилка и здесь, во Львове, и чтобы вам было куда ходить кроме Святого сада.

— Что?! — глаза Алика округлились. — Да его кисть привезли ребята из Прибалтики, а им помогла литовская диаспора в Штатах! Скажи, Аудрюс! — Алик обернулся к самому высокому из присутствовавших. — Помнишь?

— Да, — кивнул Аудрюс. — Помню этих ребят. Йонас, Кястутис, Рамунас…

— Конечно, вам передали кисть они, а им из Штатов ее передали наши люди, — капитан Рябцев снова произносил слова твердо и по-военному четко, как произносят правду или приказ. — Москва об этом не знала. Это мы с покойным Мезенцевым тут, во Львове, придумали спецоперацию в Штатах по частичной нелегальной эксгумации его тела. Оплатила Москва, но если б они узнали всю правду, я бы сейчас с вами не разговаривал…

Кто-то из слушавших очень тяжело вздохнул. Капитан поискал глазами вздохнувшего, выдержал паузу.

— Это я рассказываю для того, чтобы вы не держали на нас зла. Мы не были тупыми бульдогами. Я вам хоть сейчас могу биографию Джими Хендрикса по годам рассказать, могу слова его песен в оригинале по памяти прочитать. Петь не могу, извините! У моих родителей не было денег ни на пианино, ни на гитару. В детстве у меня был только один музыкальный инструмент — свистулька! Я еще рад, что не стал милиционером!

— Я тебя вспомнил, — сказал Алик задумчиво. — Если то, что ты говоришь, правда, то нам придется найти стол, за который мы все, — он обвел рукой собравшихся, — можем усесться. И нам придется выпить и вспомнить прошлое поподробнее.

— Всё, что я сказал, — правда, — произнес капитан Рябцев. — Мне нет смысла вас обманывать. Я не на службе. Уже пятнадцать лет, как не на службе.

Алик посмотрел себе под ноги, помолчал. Перевел взгляд на крест со свежей белой надписью.

— Джими, ты слышишь? — сказал он, обращаясь к кресту. — В наши с тобой отношения опять вклинились органы. Но мы не будем пересматривать наши с тобой отношения. Мы тебя не предали ни до 18 сентября 1970 года, ни после. И не было такого года, чтобы мы тут не собрались и не обновили твою могилку. Даже тогда, когда нам очень хотели помешать!