Друзья поневоле. Россия и бухарские евреи, 1800–1917 - Альберт Каганович

Условия туркестанского проекта позволяли создавать для местных мусульман особые льготы и в законодательстве. После того как в рамках государственной контрреформации Александра III в 1892 году в России было принято новое Городовое положение, понижавшее долю нехристианских депутатов в городских думах с трети (по Положению 1870 года) до одной пятой, местные власти сохранили в Ташкентской думе для мусульман прежний порядок[17]. В отличие от поволжских мусульман коренные жители Туркестана, подобно мусульманам Кавказа, были освобождены от призыва в армию. В рамках выбранного подхода Россия, опасаясь вызвать недовольство большого числа мусульман резким сломом привычного уклада, воздержалась от полной аннексии побежденных Бухарского эмирата и Хивинского ханства.

Вместе с тем Кауфман, как и прежде – на должности генерал-губернатора Северо-Западного края, практиковал в Туркестане силовой метод управления. Он верил в цивилизационную миссию России по отношению к колонизированным этносам. Оперируя в равной степени как кнутом, так и пряником, он считал, что среднеазиатские мусульмане уважают сильную и самостоятельную власть. Ему наверняка льстило то, что они стали называть его «ярым-паша» – полуцарь. Такое восприятие идеально служило доктрине консервации прежних порядков. С целью сохранения собственного авторитета, особенно в первые годы своего управления краем, Кауфман практиковал коллективные наказания. Сосредоточение в его руках сильной административной власти нередко шло и на пользу коренному населению. Несмотря на то что хозяйственные вопросы ремонта и строительства религиозно-учебных учреждений мусульман формально оказались в ведении Оренбургского духовного мусульманского управления, имамы и муфтии тем не менее долгое время предпочитали решать их через туркестанскую администрацию. Кауфман своей властью относительно легко разрешал такие вопросы, продолжая завоевывать авторитет у местных мусульманских элит. Почти два десятилетия спустя после его смерти, в 1899 году, центральные власти отменили действовавшие в отношении этих мусульманских институтов прежние автономные установления, в результате чего данные вопросы стали регулироваться общероссийскими законами, определяемыми Строительным уставом[18]. Такое регулирование оказалось сопряженным с прохождением тяжелой ведомственной процедуры, которую осложняло незнакомство центральных чиновников с сохранявшимися особыми законодательными льготами для туркестанских мусульман и плохое знание русской бюрократической практики последними.

Для поддержания в Туркестане вышеупомянутых и других особых правовых условий, отличных от порядков в метрополии, он сразу после завоевания был подчинен Военному министерству. Первоначально такой статус больше помогал регионалистам, но после ухода из этого министерства Милютина оно постепенно превратилось в авангард консерватизма и монархизма. Начиная с 1880-х годов Военное министерство стало видеть свою особую миссию в защите туркестанского колониального эксперимента от либеральных российских влияний. Однако даже в рамках такой подчиненности система управления краем была в 1887 году реформирована, хотя это в значительной мере и компенсировалось сохранением действовавшего здесь с 1881 по 1917 год статуса усиленной охраны, расширявшего функции генерал-губернатора. В те годы Военному министерству часто удавалось блокировать попытки реформаторов изменить местную систему управления. Наиболее наглядно это проявилось в 1910 году, когда были почти похоронены выводы комиссии графа Константина Палена, проверявшей систему управления краем.

Может показаться любопытным то обстоятельство, что положенными без последствий на полку оказались и выводы другой известной «Паленской комиссии», проводимой его отцом, Паленом-старшим, тоже Константином, изучавшим в 1883 году еврейский вопрос. При вдумчивом анализе схожая реакция на выводы обеих комиссий, столь разноплановых по объектам рассмотрения, представляется закономерной, поскольку в еврейском, так же как и в туркестанском, вопросе высшая власть предпочитала жить со своими старыми стереотипами, нежели усваивать новые представления, более близкие к реальности. Даже то обстоятельство, что выводы каждой из этих комиссий подписал член элитной семьи, назначенный на должность председателя самим императором, нисколько высшую власть не смутило.

С усилением в Петербурге в конце XIX века националистических веяний лагерь регионалистов среди туркестанских администраторов начал таять. Военное министерство старалось назначать генерал-губернаторами в Туркестан централистов, желая ускорить колонизацию края. На этом пути власти поэтапно пересматривали прежнюю политику ненасильственной аккультурации. Самым ярким представителем централистов в крае стал Александр Самсонов. Сторонник полного завоевания Бухары и более жестких ограничительных мер в отношении ислама, он в 1912 году в ответ на просьбу востоковеда и археолога Василия Вяткина о выделении средств на ремонт разрушавшихся древних мусульманских архитектурных памятников в Самарканде заявил, что чем скорее они разрушатся, тем лучше[19].

Этим назначенцам приходилось сосуществовать со старым чиновничеством – в первую очередь с военными губернаторами, большинство из которых придерживалось кауфманского подхода. Даже выступавший прежде в лагере централистов генерал Николай Гродеков, патронировавший переселение русских крестьян в край и наказанный переводом в другую губернию за чрезмерные репрессивные меры в отношении мусульманского населения во время так называемого холерного бунта, после своего нового назначения в 1906 году в Туркестан – на должность генерал-губернатора – стал уже противником такого переселения и выступал против других попыток резкой интеграции края. Возвращая его в Туркестан вместо Деана Субботича, уволенного за либеральное отношение к мусульманскому населению, Военное министерство надеялось обрести в новом генерал-губернаторе достойного проводника своей политики. Но, поняв свою ошибку, Военное министерство сразу заменило Гродекова на более послушного, хотя и не подготовленного к выполнению административных обязанностей Павла Мищенко. Если военные министры чаще всего придерживались националистического подхода, то министры финансов всегда были умеренны во взглядах на интенсивность колонизации, и потому их позиция больше отвечала принципам имперского дискурса.

Этот край стал не только местом столкновений взглядов на методы его интеграции, но и полем сражения за влияние министерств – Военного, иностранных дел и финансов, а с начала XX века еще и Министерства земледелия и государственных имуществ. Даниэль Брауэр верно подметил имевшую место борьбу за управление краем между военным и гражданскими ведомствами[20]. Тем не менее он не усмотрел в этом конфликте более глубоких разногласий во взглядах на модель колонизации края как среди министерств, так и среди местных администраторов. Это неудивительно. Колонизационный подход некоторых администраторов был не всегда последовательным и ясно обозначенным, что может быть объяснено либо их карьерными соображениями, либо отсутствием у них строгой логической схемы в методе достижения цели. У представителей разных лагерей могли совпадать подходы к некоторым местным акторам – мусульманскому населению, туземной администрации, исламскому духовенству, русским переселенцам и т. д.

Учет всех этих факторов при рассмотрении русской колониальной политики позволяет увидеть ее многогранность, оттенки в настроениях и нюансы в подходах. К сожалению, и в России, и на Западе исследователи, как это нередко случается, придерживаясь выбранной концепции, мало внимания обращают на факты, которые в нее не вписываются. Джеф Сагадео построил очень контрастную схему взаимоотношений колонизируемых и колонизаторов в крае, где обе стороны однородны и монолитны: у первых отсутствуют социальная дифференциация и вытекающие из нее различия позиций по отношению к возникшим русским колониальным институтам, а вторые – едины в своих взглядах на туркестанскую колониальную модель и являются ее последовательными воплотителями[21]. Александр Моррисон, предполагая, что после Андижанского восстания в 1898 году русскую власть охватила исламофобская паранойя, на следующей странице сам же пишет о попытках власти облегчить условия хаджа для среднеазиатских мусульман[22]. Этот факт больше свидетельствует о гибкости администрации, чем о начале ее борьбы с исламом и его институтами в крае из-за каких-то необоснованных страхов. Между опасениями и паранойей существует значительная разница. К концу XIX века Российская империя имела огромный опыт подавления восстаний, и локальное Андижанское восстание ни в коей мере не могло ее напугать. Последовавшие после этого восстания некоторые репрессивные распоряжения властей не идут ни в какое сравнение с антипольскими и антикатолическими мерами, вызванными Польским восстанием 1863 года. И уж совсем не вписываются в предлагаемую автором парадигму спасение раненых, компенсации и восстановление русскими властями разрушенного в 1902 году землетрясением того же Андижана и его окрестностей (около 10 тыс. домов)[23]. Поэтому неверно видеть в русской администрации некую сплоченную силу, последовательно противостоявшую мусульманскому большинству в Туркестане.