Подземный левиафан - Джеймс Блэйлок

Когда Ашблесс сумел наконец оторвать взгляд от этого зрелища и наклонился чтобы поднять с песка выпавший из пальцев карандаш, Бэзил Пич двадцатью футами выше по реке с плеском брел по мелководью, очевидно тоже привлеченный луной. Ашблесс следил за Пичем до тех пор, пока тот не скрылся из виду, после чего, выждав час, провалился в сон, чтобы очнуться лишь утром, когда сквозь вершину мангров уже пробивалось солнце. Пича нигде не было.

Доносящийся с реки тихий плеск напомнил Ашблессу о рыбе в сети. С помощью Мэйса он вытащил снасть и развернул ее в траве на берегу. В сети обнаружилась одна-единственная жертва — к невероятному изумлению профессора Лазарела, это был морской целакант с прицепившимся совсем недавно к подбрюшию паразитом; черная чешуйчатая рыба медленно умирала на солнце. Лазарел препарировал улов и поместил в бутыль органы, не в силах поверить в то, что имеет дело с живым представителем рода Latimeria. В желудке существа он нашел панцирь и фрагменты щупалец однополостного цефалопода-головоногого, по всей вероятности относящегося к позднедевонскому периоду.

Бэзил Пич так и не вернулся. Через четыре месяца Лазарел получил открытку из английской глубинки с адресом местечка близ озера Виндермеер.

Глава 1

Уже три дня дули горячие ветры Санта-Ана, наполняя воздух статическим электричеством и принося с собой запах пустыни. На холмах Голливуда и горах Сан-Гейбриел полыхали пожары. К первому ноября сложилось впечатление, что все окрестности Лос-Анджелеса выгорели дотла. Темные тучи дыма застилали горизонт, а когда ветер изредка стихал и переставал гнать дым на северо-запад, тонкая черная зола и сажа сыпались с неба подобно мертвому мельчайшему дождю. По вечерам склоны холмов в разных местах пестрели пятнами ярко-оранжевого огня и сумерки разрывал вой сирен пожарных машин, мчащихся по бульварам. Из приемников автомобилей доносились обрывки трагических репортажей с места событий, в которых не последнее место отводилось предположительному поджогу. По мнению Джима Гастингса, в эти минуты направлявшегося в «Гудзоне Осе» — машине дяди Эдварда — к океанскому побережью, все эти разговоры о поджогах не имели под собой никаких оснований. Он пребывал в полной уверенности, что исчезни в одночасье все на свете поджигатели, все равно, едва почувствовав первые порывы жаркого осеннего ветра, склоны холмов, покрытые сухим кустарником, запылали бы сами собой, в лучших традициях мистера Крука, старьевщика.

Отлив был невероятно низким — вода отхлынула почти на восемь футов. В три часа пополудни океан отступил на две сотни ярдов, обнажив вдоль побережья полуострова Пало-Верде все скалы и рифы. Береговой бриз, поднявшийся поздним утром, разогнал облака, и небо было чистым и ясным, как дождевая вода. С вершины утеса Джим Гастингс и его лучший друг Гил Пич могли видеть остров Каталина, во всей своей волшебной красе плывущий среди бесчисленных солнечных бликов, играющих на мелких волнах. Каждый клочок зарослей чапараля и кривой дуб на острове были видны преотлично, и Джиму с Гилом казалось, что пролив Санта-Барбара, пробудившись от сна, вдруг почувствовал себя не чем иным, как частью Эгейского моря. Мальчики быстро спустились по крутой каменистой тропинке к пляжу, предоставив разгрузку старого «Гудзона» Эдварду Сент-Ивсу, дяде Джима. Джим, романтик, заявлял, будто знает из достоверных источников, что в пещерах утеса обитают дикие свиньи-пекари и циклопы, в зимние дни разгуливающие по пустынному пляжу. Гил, прагматик, отвечал, что все это выдумки.

Перебегая от одной группы камней к другой, мальчики разыскали несколько отличных прудков, оставшихся после прилива и содержавших в себе замечательных и удивительных рыб. Маленькие осьминожки и фиолетовые гольцы висели в тени зеленой и голубой морской травы и ленточных водорослей. Малочисленные стайки матово-серебристых морских окуней стрелой пересекали поперечник прудов побольше, в одном из которых под охраной бугристых оранжевых родителей обнаружилось десять тысяч медленно клубящихся мальков гарибальди, по пути от одной скальной тени к другой сверкавших на солнечном свету подобно вспышкам голубого огня.

Вскоре к ним присоединился дядя Эдвард, принесший с собой деревянное ведро, которое он называл «око Момуса». Дно ведерка было аккуратно выпилено, а на его место вставлен, плотно законопачен и просмолен по шву круглый кусок толстого стекла. Погрузив ведро со стеклянным дном до половины в рябистую воду пруда, можно было спокойно рассматривать подводную страну, которая после этого приобретала вид кристально-ясный, как за стенкой аквариума.

Однако в глубине некоторых прудов даже сквозь «око Момуса» ничего не было видно, кроме мрачных теней. Красные, голубые и зеленые водоросли исчезали в бездонной темной пропасти. Из-за рефракции света в толще воды невозможно было точно сказать, на какой глубине, например, спешит по зарослям латука краб — десять футов, двадцать или всего один.

Разбив с размаху о камни устрицу, Джим принялся один за другим бросать в пруд скользкие кусочки ее оранжевого мяса, наблюдая за тем, как они исчезают, схваченные жадными щупальцами анемонов. Один раз, на мгновение, ему почудился уставившийся на него из колеблющейся, испещренной тенями глубины огромный светящийся глаз — глаз рыбы, из любопытства поднявшейся из недр бездонной океанской впадины.

Джим был твердо уверен, что некоторые из приливных прудов фантастически глубоки. Это убеждение появилось у него после того, как он где-то вычитал, что Лос-Анджелес стоит на обширнейшей плавающей скальной подушке. Любая достаточно глубокая дыра в основании города рано или поздно приводила к океану. Ему вторил дядя Эдвард, любивший повторять, что пока вы спокойно посиживаете в своем кресле, курите трубку и читаете книгу, вполне возможно, где-то под вами, на глубине нескольких миль, плавает подводная лодка, высвечивая прожекторами колонии гигантских головоногих. При этом приливные пруды могли образовываться где угодно. Таким образом все это представлял себе Джим. Гил не торопился оспаривать гипотезу друга, как в случае циклопов. Он имел странную тягу ко всему, связанному с океаном, с древними морями с палеонтологическим чудовищами, которые ползали — и могли ползать до сих пор — по дну под толщей воды.

Гил появился на свет с точно такими же, как у его отца, полосками-рудиментами жабр на шее с обеих сторон. По странному совпадению, между указательными и средними пальцами его рук имелось нечто, напоминающее кожистые перепонки. Сразу после рождения врачи предлагали оперировать ребенка, но Бэзил Пич наотрез отказался от операции, вероятно считая эти отметины наследственной чертой своей семьи. Устранить их означало признать их ненормальность, на что Бэзил Пич пойти, конечно же, не мог. В свою очередь Джим не слишком задумывался о странностях Гила — до тех пор пока не познакомился с Оскаром Палчеком. До этой встречи Джим твердо полагал, что на свете множество людей с точно такими же, как у Гила, «украшениями». Оскар, однако, немедленно усмотрел в имени и отметинах Гила смешное — жабры. С тех пор его шутки и издевательства не прекращались — похоже, он мог продолжать их годами. Гил же был выше насмешек — или по крайней мере так казалось.