Студент - Валерий Георгиевич Анишкин

«Пытаться воздействовать на мозг нет смысла хотя бы потому, что молодой человек совершенно здоров, а всякое вмешательство в здоровый организм чревато непредсказуемыми последствиями». Кобзев с ними согласился.

Сам же я не то чтобы сожалел о потере своего дара, но испытывал легкую грусть, как о потере чего-то, к чему привык…

В институт я поступил легко, но это не мешало мне испытывать эйфорию от принадлежности к студенческому сообществу и гордость от сознания своего нового статуса.

В свою «alma mater» я ходил пешком. Стояли те благодатные дни, которые называются «бабьем летом», когда днем солнце греет, заставляя снять легкую куртку, надетую утром, потому что холода уже отдавали легким морозцем.

Я выходил из дома и шел по тихой улице Советской, почти не знавшей транспортного движения грузовых и легковых автомобилей, и по этой причине трава пробивалась даже на проезжей части; здесь козы паслись на зеленых обочинах дороги, а тротуары представляли собой протоптанные тропинки. Я сворачивал на более оживленную улицу Степана Разина, а дальше на Московскую, где трамваи, автобусы бесповоротно разрушали идиллию провинциальной патриархальности быта.

На Красном мосту, который раньше назывался Мариинским в честь супруги царя Александра III и матери Николая II Марии Федоровны, я останавливался, чтобы встретить солнце, всходящее из-за аскетического силуэта элеватора. Солнце всегда было разное, то есть, я видел его разным. Оно могло быть холодным и теплым, а потому ясным и тусклым. А когда солнце полностью выплывало из-за элеватора, оно слепило, заполняя видимое пространство, и тогда все строения как бы растворялись в нем. Иногда оно едва пробивалось сквозь облака или выглядывало из-за них. Так я стоял недолго, словно только для того, чтобы убедиться, что Солнце есть и никуда не делось, а Земля по-прежнему «все-таки вертится».

При этом я всякий раз почти физически ощущал, как некая неведомая сила проникает в меня и наполняет чем-то неуловимо волнующим. И я помнил, что это все уже жило во мне раньше, но не мог вспомнить точно, что это было, как часто не можешь вспомнить ускользающий от тебя сон.

Наконец я сливался с общим потоком людей и следовал дальше, через ряды по улице Комсомольской, в конце которой находился мой институт, и которая потом превращалась в трассу и вела на далекий заманчивый Юг, где плескалось никогда не виденное мной Черное море.

Эта утренняя прогулка от дома до института не доставляла мне тягости, тем более что моя физическая — или ментальная — сущность заставляла мой мозг непрерывно работать, и я имел привычку по дороге вытаскивать из памяти тексты, стихи и даты, так что даже не замечал, как оказывался перед массивными дверями вуза, больше похожими на ворота.

Новый корпус института разительно отличался от старого, похожего на нашу двухэтажную среднюю школу, в которой я учился, с темными классами и узкими коридорами. Новое здание радовало светлыми с большими окнами аудиториями, огромным спортзалом, большой библиотекой, столовой, актовым залом и залом-амфитеатром для сводных лекций.

Едва я оказался в фойе, как меня окликнул второкурсник Юрка Богданов:

— Привет, чувак! Говорят, завтра всех отправляют на картошку.

— На какую картошку?

— Ты что, с луны свалился? — Едем в колхоз помогать селу убирать урожай.

— Ну, значит едем, — согласился я.

— Что-то ты как-то без эмоций.

— А зачем тебе мои эмоции? Quod principi placuit, legis habet vigorem.

— Переведи, — потребовал Юрка.

— Что угодно повелителю, имеет силу закона, — перевел я.

— Ты знаешь латынь?

— Да так, скорее, какое-то количество выражений.

Юрка неопределенно пожал плечами и пошел дальше по своим делам.

В группе уже знали о колхозе и возбужденно обсуждали, что брать с собой и как одеваться. Вошла преподавательница английского, куратор нашей группы, и подтвердила официально, что весь иняз едет в колхоз «Красный Октябрь», в деревню Успенки.

Глава 2

Колхоз «Красный октябрь» и деревня Успенки. На постое у деда Савелия. Дед Савелий и Караваев. Деревенские «женихи». Гипноз или «ложное геройство»?

Колхоз прислал грузовики с открытыми кузовами, застеленными соломой, и мы, человек пятнадцать юношей и девушек разных курсов, плотно улеглись на мягкую подстилку в одну из машин и с песнями весело покатили в колхоз «Красный октябрь».

Разместили нас по-деревенски просто. Четырех мальчиков поселили к хозяину в дом, девочек, которые составляли большинство, — в клуб. Студентов других факультетов увезли в соседние деревни.

Успенки представляли собой довольно убогое поселение, где почти все избы крылись соломой, а некоторые жилища имели земляные полы. Удручающее впечатление производила пустота вокруг жилищ. Большие участки занимали огороды с картошкой, огурцами, свеклой, репой и морковкой, но почему-то кроме малого количества яблонь никаких других деревьев мы не видели. Зато в низине текла речка, а вдали темнел лес, куда деревенские бабы и ребятишки ходили за грибами, орехами и ягодами.

Наш хозяин, дед Савелий, человек преклонного возрасте, жил один, но хозяйство при всем при этом не бросал. Держал он свинью и одноглазую козу. Когда к козе подходили, она настороженно поворачивалась боком и выставляла правый рог. Еще дед Савелий держал штук тридцать всякой птицы: куры, гуси, индюки. На огороде у него росла одна картошка, да стояла пара яблонь и пара слив.

Мы как-то спросили:

— Дед, а чего у вас так мало фруктовых и почти нет никаких других деревьев?

— А на кой они? — усмехнулся Савелий. — Толку от них?

Почесал бороду и добавил:

— Вон лес стоит, вот тебе и деревья… А по поводу яблонь, дык, при Сталине налог был на них, три рубли за ствол. Непосильно. Вырубили все к ядрёне фене.

В колхозе дед по слабости здоровья и в связи с преклонными годами не работал. Государство положило ему пенсию в двести пятьдесят рублей, и пенсией дед Савелий остался доволен. А хозяйствовать ему помогал старик Караваев, тоже бобыль.

Хотя Караваев был всего лет на пять моложе Савелия, он находился в полной мужской силе: работал колхозным сторожем, ходил бить скот, вел свое хозяйство, да еще помогал по соседству Савелию.

Караваев приходил к Савелию под вечер. Иногда приносил бутылку водки, и они выпивали. При этом дед Савелий отсчитывал Караваеву ровно половину стоимости водки вплоть до копейки.

Городских дед Савелий взял с охотой. Продукты выписывал колхоз: мясо, молоко. Картошку давал дед Савелий, а за все это ему писали трудодни…

Я проснулся первым, немного полежал с открытыми глазами, посмотрел снизу на ходики, которые висели прямо над головой и встал. Сначала нехотя, потом, когда вышел во двор, меня охватило чуть свежим холодком, и я