ЙОЗЕФ ГЕББЕЛЬС. ОСОБЕННОСТИ НАЦИСТСКОГО ПИАРА - Е. Кормилицына

«Темпераментная личность Геббельса производила большое впечатление на аманнов[4], розенбергов[5] и федеров[6], они восхищались его молниеносными действиями и бесконечным числом идей, которые генерировал его мозг. Он даже внушал им некоторый трепет, но теплых чувств точно не вызывал. Чутье подсказывало им, что он не одной с ними породы, на их взгляд, он не был нацистом чистой воды. Поэтому его никогда не принимали за своего»[7]. Окружающих раздражали его манеры «наполовину офранцузившегося ученика иезуитской школы», пугали «поверхностная диалектика, латынь и дикция, остроумие и леденящая ирония»[8]. Казалось бы, о какой партийной карьере может идти речь, если тебя отвергают товарищи по партии. Однако, вопреки всему, Геббельс сумел выбраться наверх и занять одно из самых ответственных мест в партийной иерархии. Он обошел многих из тех, кто по духу идеально соответствовал национал–социализму. Он врос вместе с партией в государственную систему, подчинив себе все то, что подпадало под определение «просвещение и пропаганда». Слияние оказалось настолько полным, что, когда погибло государство, погиб и он сам.

О том, как будущий министр пропаганды пришел в НСДАП, существует несколько версий. Первая, наиболее «причесанная», принадлежит самому Геббельсу. По этой версии «для народа» выходило, что, впервые услышав фюрера в 1922 году, он настолько проникся высказанными им идеями, что более не испытывал никаких сомнений относительно своего предназначения:

«Я с трудом осознал, что кто‑то поднялся на трибуну и стал говорить, вначале с некоторым колебанием, как бы подыскивая слова поточнее, чтобы выразить величие мысли, которой были тесны рамки обычного языка. Потом вдруг речь обрела невиданную силу. Я был захвачен, я вслушивался… Толпа встрепенулась. Осунувшиеся серые лица озарила надежда. Кое–где люди потрясали кулаками. Сосед расстегнул воротник и утирал пот со лба. За пару мест от меня старик офицер плакал как дитя. Меня бросало то в жар, то в холод. Я не понимал, что происходит, это было похоже на канонаду… Я не мог сдержаться, я закричал: "Ура!" И никто не удивился. Человек, стоявший наверху, встретился со мной взглядом. Его голубые глаза словно зажгли меня. Это был приказ. В это мгновение я переродился… Теперь я знал, каким путем мне идти…»[9]

На деле приход Геббельса в НСДАП был гораздо прозаичнее. До того как получить в 1924 году партийный билет № 8762, он много чего перепробовал. Попытка прокормиться частными уроками не принесла ничего, кроме разочарования. Место биржевого служащего в одном из отделений «Дрезденер–банка», может, и было более приемлемым в плане заработка, однако не приносило творческого удовлетворения, скорее иссушало. Первый журналистский и ораторский опыт пришел лишь после того, как Геббельс поступил на службу к Францу Вигерсхаузу, депутату от мелкой правоэкстремистской партии «Народная свобода». Выступая время от времени на собраниях, а также участвуя в выпуске партийной газеты, тогда еще никому не известный секретарь Вигерсхауза набирался опыта в том, что касалось ведения полемики и журналистской деятельности. На этих же собраниях произошла первая встреча с представителями НСДАП. Сложно сказать, что повлияло на решение Геббельса предложить в 1923 году свои услуги достаточно влиятельному в среде нацистов политическому деятелю Карлу Кауфманну[10]. Скорее всего, оно созрело в том числе и под влиянием карьерных устремлений. Кауфманн, в свою очередь, сообщает о проявленной инициативе братьям Грегору и Отто Штрассерам, которых на тот момент смело можно было отнести к ближайшему окружению Гитлера[11]. Так Геббельс стал одновременно секретарем в партийном бюро Кауфмана и заместителем редактора газеты «Национал–социалистише брифе», начавшей выходить с 1925 года.

На этих должностях, он настолько хорошо зарекомендовал себя, что Грегор Штрассер сделал его к тому же своим личным секретарем, уволив с этой должности (вот ведь как тесен мир) другого молодого человека по имени Генрих Гиммлер, не справлявшегося со своими обязанностями[12]. Кто знает, как сложилась бы судьба молодого партийного деятеля дальше, не разойдись пути Гитлера с братьями Штрассерами. Суть разногласий заключалась в том, какое понятие считать решающим в названии партии: «национализм» или «социализм». Грегор был сторонником «социалистической» ориентации НСДАП. Он и его приверженцы выступали за национализацию тяжелой промышленности и крупных поместий. Крайнее неудовольствие Гитлера, в частности, вызвало выступление Штрассера в рейхстаге с поддержкой законопроекта, выдвинутого коммунистами и социалистами и содержащего требования экспроприации собственности бывших германских монархов. Гитлер, много чем обязанный крупному капиталу, напротив, не спешил с национализацией, сетуя на то, что с этим словом — «социализм» в названии партии «сплошные проблемы». А на вопрос Отто Штрассера, что следует делать с Круппом, давал весьма категоричный ответ: «Конечно, я оставлю его в покое… Не считаешь ли ты меня сумасшедшим, способным разрушить великую германскую промышленность?»[13] У Штрассеров, впрочем, были насчет германской промышленности собственные планы. На воплощение этих планов Геббельс бросил всю свою энергию, все силы и… перестарался. Читатели «Национал–социалистише брифе» приняли его за скрытого коммуниста. Да и как было не принять, читая, например, такое: «Мы не достигнем успеха, если будем учитывать интересы только имущих и образованных слоев населения. Но мы добьемся всего, если обратимся к обездоленным и голодным массам»[14]. Не так уж и неправы были эти читатели. Идеи социализма не были для Геббельса чем‑то чуждым. Большевистская Россия и, в частности, Ленин вызывали у него если и не горячую любовь, то по крайней мере симпатию. Сам он, впрочем, впоследствии утверждал, что изначально искал социализм национальный, поскольку интернациональный аспект марксизма не удовлетворял его патриотического настроя. Доказательства каждый желающий мог получить, обратившись к роману «Михаэль», с главным героем которого Геббельс себя во многом отождествлял:

«Я вижу перед собой новое отечество. Теперь учусь любить его. И чем более позорным оно мне представляется, тем сильнее становится моя любовь к нему. Если я вижу новых людей, то стараюсь определить, немцы ли они. Хотел бы, чтобы моя душа принадлежала отечеству. В мыслях и желаниях страна моя для меня — мать. Не будем закрывать глаза на ее недостатки и упущения. Ведь мы должны любить их, поскольку эти недостатки и упущения — наши. Новый национализм — это будущее Германии, а не реставрация разрушенного прошлого. Что такое национализм? Мы стоим за Германию, так как мы немцы, а Германия — наше отечество, немецкая душа — наша душа, ибо все мы частица немецкой души. Ненавижу болтунов, которые слова "отечество" и "патриотизм" произносят втуне»[15]. Справедливости ради следует заметить, что данное произведение, хотя и писалось между 1921 и 1924 годами, опубликовано было с ведома и под покровительством нацистов лишь в 1929 году. Естественно, что к этому времени текст подвергся редакции со стороны Геббельса и главный герой из мечтателя и юного патриота, для которого национализм имел исключительно абстрактно–идеалистическое значение, превратился в убежденного национал–социалиста, жертвующего своей жизнью в борьбе против французов, оккупировавших Рурскую область.

В отличие от своего литературного альтер эго Геббельс весьма долгое время мог с полным правом считать себя оппозиционером по отношению к национал–социалистическому движению в том виде, в каком его замыслил Адольф Гитлер. Выступая на совещаниях и митингах, он высказывал прямо противоположные Гитлеру суждения, касающиеся большевизма, России и будущего партии; вместе со Штрассерами планировал изменения в партийном уставе, подразумевая, что Гитлеру вот–вот придется отойти от дел: «Мы будем навещать его раз в году и будем с ним очень любезны»[16]. Впоследствии, именно Геббельс станет инициатором того, чтобы «мелкого буржуа Адольфа Гитлера» вообще исключили из партии. Раскол в отношениях между Мюнхеном и северогерманской группировкой Штрассера становился все глубже с каждым месяцем. 14 февраля 1926 года Гитлер и другие партийные деятели, в том числе Геббельс, приняли участие в конференции в Бамберге, где Штрассер и его сторонники очутились почти в полной изоляции. Тем не менее они вступили в полемику с Гитлером и оказались буквально смяты, правда, не доводами, а эмоциями и напором.

Состояние Геббельса на тот момент можно было бы охарактеризовать одним словом — смятение. Ему, привыкшему к аналитическому подходу, было понятно, что Гитлер обходит многие вопросы стороной и говорит вещи, кажущиеся нелепыми. Но как говорит! Наивно было бы предполагать, что человек, привыкший агитировать других, сам сразу и безоговорочно поддался чужой пропаганде. Скорее, он интуитивно почувствовал, за кем сила. Дальнейшие события наглядно продемонстрировали, за кем деньги и за кем, наконец, власть. Уже 5 марта Грегор Штрассер, оказавшийся в меньшинстве, вынужден будет «покаяться», заявив о своем отказе от изменения программы НСДАП. А 10 июня Геббельс напишет в своем дневнике с оттенком снисходительности: «Штрассер подозревает, что я пойду на компромисс с Мюнхеном. Я разубеждаю его в этих глупых выдумках… Д–р Штрассер эмоциональный, симпатичный человек. Пока еще наполовину марксист. Но фанатик. Это уже кое‑что… Добродушный, нуждающийся в поддержке… Я его порой очень люблю»[17]. Любви хватило ненадолго. Через два дня в дневнике появится еще одна запись: «Я хотел бы уже, чтобы Гитлер призвал меня в Мюнхен… Все канальи, включая меня…»