Пропавшие наши сердца - Инг Селеста

Слышно, как с трудом ворочается в тугом замке папин ключ.

Чиж пулей летит в спальню и прячет письмо в наволочку.

Воспоминаний о маме у него не так уж много, но одно он помнит точно: у нее всегда был план. Она не стала бы просто так рисковать – искать их новый адрес, писать ему. Мамино письмо что-то да значит, в этом он уверяет себя снова и снова.

Она нас бросила – вот и все, что папа говорил.

И продолжал, опустившись на колени, чтобы заглянуть Чижу в глаза: это к лучшему. Забудь о ней. Я тебя никогда не брошу, и это главное.

Чиж тогда еще не знал, что она натворила. Лишь одно засело в памяти: в последние недели ему каждую ночь мешали уснуть приглушенные голоса родителей на кухне. Обычно их вечерние беседы убаюкивали, служили знаком, что все хорошо. А в те дни, напротив, их разговоры напоминали схватку: то папин голос, то мамин, напряженный, сквозь стиснутые зубы.

Даже тогда он понимал, что вопросов лучше не задавать, – просто кивал и грелся в папиных объятиях, теплых и надежных.

Лишь спустя время на школьной площадке ему бросили в лицо правду, точно камнем запустили; твоя мать предательница, сказал Ди-Джей Пирс и плюнул ему под ноги.

Всем было известно, что мама его – ЛАП, лицо азиатского происхождения. «Лапки куриные», дразнились ребята. Это не новость, по лицу Чижа все и так ясно – по несходству с отцом, по выступающим скулам, по разрезу глаз. Если ты ЛАП, постоянно напоминали власти, это само по себе не преступление. ПАКТ не имеет отношения к расе, он касается патриотизма и мировоззрения.

Но из-за твоей матери начались беспорядки, сказал Ди-Джей, мне родители говорили. Она антинародный элемент, и за ней охотились, вот она и сбежала.

Папа его предупреждал: всякое будут болтать, ну а ты не обращай внимания, твоя задача сейчас – учиться. Отвечай: у нас с ней ничего общего. Говори: мы ее вычеркнули из жизни.

Он и говорил.

У нас с ней ничего общего, ни у папы, ни у меня. Мы ее вычеркнули из жизни.

Сердце готово было разорваться. На асфальте блестел и пенился плевок Ди-Джея.

Когда возвращается папа, Чиж сидит за учебниками. В обычный день он бы вскочил, прижался к папиному боку, обнял. Сегодня, весь в мыслях о письме, он прячет взгляд, еще ниже склонившись над книгой.

Опять лифт сломался, говорит папа.

Живут они в одном из общежитий, на самом верху, на десятом этаже. Здание из тех, что поновее, но университет такой древний, что даже новые корпуса на самом деле не такие уж новые.

Мы старше американского государства, повторяет папа. Он говорит «мы», хоть сам в университете давно уже не преподает. Теперь он работает в университетской библиотеке – ведет каталоги, расставляет книги по полкам, – а квартира у них служебная. Спору нет, выгодно, ведь платят папе мало и нужно экономить, но для Чижа служебная квартира – довольно сомнительный плюс. Раньше у них был целый дом с садом, а теперь двухкомнатная конура: спальня на двоих и гостиная, где один угол отведен под кухоньку. Плитка с двумя конфорками; мини-холодильник, такой крохотный, что даже упаковка молока в нем не помещается стоймя. Соседи снизу – студенты – постоянно меняются, едва их запомнишь в лицо, а они уже съехали. Летом здесь духота, кондиционера нет; зимой батареи жарят на всю катушку. А когда капризный лифт отказывается работать, приходится бегать туда-сюда по лестнице.

Ну что ж, – папа ослабляет узел галстука, – скажу коменданту.

Чиж уткнулся в тетрадку, но чувствует, что папа на него смотрит, ждет, когда он поднимет глаза. Чиж не решается.

Сегодняшнее задание по английскому: Дайте краткий ответ на вопрос: как расшифровывается «ПАКТ» и в чем его значение для национальной безопасности? Приведите три примера. Чиж точно знает, какого ответа от него ждут, в школе им каждый год объясняют. Закон о Поддержке Американской Культуры и Традиций, так расшифровывается ПАКТ. В детском саду его называли клятвой: Клянемся защищать американские ценности. Клянемся оберегать друг друга. Каждый год они учат одно и то же, только формулировки все усложняются. Учителя на этих уроках многозначительно поглядывают на Чижа, следом оборачиваются и ребята.

Отложив сочинение, Чиж берется за математику. Допустим, что ВВП Китая составляет 15 триллионов долларов и растет на 6 % в год. Если ВВП Америки равен 24 триллионам долларов, но рост составляет всего 2 % в год, через сколько лет Китай обгонит Америку? С числами проще – всегда понятно, где правильно, а где ошибка.

Все хорошо, Ной? – спрашивает папа, и Чиж, кивнув, указывает на тетрадь: да, хорошо, просто задали много, и папа, вполне довольный ответом, уходит в спальню переодеваться.

Чиж сносит единицу, аккуратно обводит ответ. Нет смысла рассказывать папе, как прошел день, все дни у него одинаковые. Дорога в школу, всегда тем же маршрутом, линейка, гимн, переходы из класса в класс с опущенной головой, страх поднять руку. В удачные дни его не замечают, в обычные либо дразнят, либо жалеют. Неизвестно еще, что хуже, но и в том и в другом он винит маму.

Папу тоже нет смысла расспрашивать о новостях. Насколько знает Чиж, у папы что ни день, то одно и то же: знай себе ходи с тележкой по рядам, расставляй книги, а в хранилище поджидает новая тележка. Сизифов труд, говорил папа, когда только начинал. Раньше он преподавал лингвистику; он свободно говорит на шести языках, читает еще на восьми. Это он рассказал Чижу миф о Сизифе, обреченном вечно катить в гору камень. Папа любит мифы, непонятные латинские корни, длинные слова, которые нужно заучивать, как скороговорки. Когда папа рассказывает, он то и дело отвлекается: перескакивает с темы на тему, растолковывает сложные термины, объясняет происхождение слов и их родство – словом, глубоко копает. Раньше Чижу это нравилось – давным-давно, когда он был маленький, а папа преподавал в университете, и мама жила с ними, и все было по-другому. Когда он верил, что истории хоть что-то объясняют.

Теперь папа уже не рассказывает подолгу о словах. Из библиотеки он возвращается усталый, к вечеру у него болят глаза; он приходит окутанный тишиной, будто впитал ее с книжных полок, из прохладной духоты, из мрака, который не в силах рассеять тусклые лампочки в проходах. О маме Чиж не расспрашивает, да и сам папа избегает о ней говорить, по одной простой причине: лучше не жалеть о том, чего уже не вернешь.

И все-таки она возвращается – внезапными проблесками, обрывками полузабытых снов.

Ее смех, хриплый, будто фырчит тюлень, – смеялась она раскатисто, запрокинув голову. Неженственно, говорила она с гордостью. Или ее привычка в задумчивости барабанить пальцами, словно мысли ей не дают покоя. И еще воспоминание: глубокая ночь, Чиж сильно простужен. Просыпается в поту, сам не свой от страха, задыхаясь от кашля и слез, грудь будто залита расплавленным свинцом. Он, кажется, умирает. Мама, завесив полотенцем ночник, сворачивается клубочком рядом, прильнув к его лбу прохладной щекой, и он засыпает в ее объятиях, и всю ночь мама его обнимает. А когда он просыпается, мама по-прежнему рядом, и страх, что встрепенулся было в нем, топорща перья, снова прячется.

Чиж с папой сидят за столом – Чиж барабанит карандашом по листку, папа уткнулся в газету. Все вокруг узнаю́т новости из интернета – услышав сигнал, достают из карманов телефоны, прокручивают ленту. Раньше и папа так делал, но после переезда отказался и от телефона, и от ноутбука. Старомодный я человек, и все тут, отвечал он на расспросы Чижа. Теперь он читает газету, от корки до корки. До последнего слова, говорит он, каждый день. В его устах это почти похвальба. Чиж решает задачи, стараясь не оборачиваться в сторону спальни, где лежит письмо. Чтобы отвлечься, он пробегает взглядом заголовки на первой странице газеты, заслонившей от него папу. «ЗОРКИЕ ДРУЖИННИКИ ПРЕДОТВРАТИЛИ БЕСПОРЯДКИ В ВАШИНГТОНЕ».