Симфония - А. Живой

Преодолев шумный проспект и обогнув круглую площадь, у входа я столкнулся с Профессором.

Это был мой умнейший друг, который разбирался в математике и стихах, читал Библию и слушал БГ, поэтому его уважительно звали Профессором. Я же слыл скорее гуманитарием, в математике разбирался с трудом, едва из-за нее не вылетел уже с первого курса. Спасибо Галине Карповне, не дала загубить молодую жизнь, хотя двойки ставила регулярно, понижая мою самооценку. Но выкарабкался, в конце концов, и перевелся. А на втором курсе жить стало веселее.

Вход в техникум был широкий, с грандиозными дверями и длинными гранитными ступеньками, на концах которых любили посидеть свободные студенты. Иногда даже покуривая в наглую, когда не было поблизости преподавателей. Вот и сейчас Профессор и еще человек пять, робко озирались по сторонам, желая пригубить косяк перед первой парой. Но время было неподходящее, ранее время, зовущее на учебные подвиги. Отовсюду, покинув резиновые трамваи, бурными ручейками стекались к главному входу студенты и преподаватели.

– Хиппуешь, плесень? – кивнул я Профессору.

Среди других студентов моих знакомых не было.

– Хиппую, – согласился Профессор, которого в миру звали Роман, поправив очки, черный берет и нервно сжав пачку сигарет в кармане короткого плаща, – вот покурить хочу, но боюсь.

– Правильно, бойся дальше, – посоветовал я, – вон физичка идет, а за ней и химичка. Сейчас они нам дадут прикурить.

– Здравствуйте! – согнулись мы в полупоклоне, когда учителя одновременно поравнялись с нами.

– Роман, – назидательно заметила едкая химичка, – ты, когда пострижешься, наконец? Хочешь, чтобы тебя за внешний вид из техникума отчислили?

Рядом с Профессором, длинные прямые волосы которого опускались ниже плеч, я опять сошел просто за лохматого, здорового, но немного запущенного парня, а сам Профессор скромно промолчал. Он, хоть и выглядел как бледная немощь, был готов отстаивать свои убеждения и длинные волосы до конца. Хотя и очень мирно. Профессор был убежденным пацифистом и в армию идти не хотел. А потому морально готовился косить под психа, чтобы получить белый билет. Или укрыться в монастыре. Пока варианты были.

Не дождавшись ответа, учителя вошли в здание. Сквозь открытую дверь до нас донеслась трель первого звонка. Я уже было собрался войти внутрь, но засмотрелся на разношерстных студентов, толпой спешивших на занятия. Нам с Профессором довелось дожить до семнадцати лет, когда в стране вдруг наступила свобода. Еще по привычке прессовали за длинные волосы, но жизнь из серо-стальной вдруг в одночасье стала пестрой. Раскрасилась красками и зацвела, запела на все лады. Оказалось, что среди простых студентов есть множество странных людей, которых верховые окрестили неформалами. Только в нашей группе, обретавшейся на иностранном отделении и посвятившей радиоаппаратостроению ближайшие четыре года, – или, кому сколько выпадет, – вдруг обозначилось сразу несколько таких групп. Большинство образовались вокруг стержня из любимой музыки, ибо уже родился рок-клуб. Тогда нам показалось, что старый мир развалила музыка. Она проросла сквозь бетон, вдохнув новый смысл в нашу постиндустриальную жизнь.

Мишка Охрей, например, ходил в заклепках и назывался металлистом. К нему примкнули еще человек пять. Мажоры подались в реперы, ибо это было модно. Их могучая кучка состояла из шести человек. Были также рокобилы и битники в косухах, рокеры, панки с раскрашенными гребнями, и вездесущие черно-красные алисоманы, не говоря, конечно, о хиппанах. Но, нас в техникуме было мало, да и то я в душе уже был готов отколоться. Ибо не так давно осознал, что когда у меня появляется немного денег, то я лучше куплю билет на паровоз, нежели поеду в Москву или куда подальше на собаках, как мы на своем сленге называли электрички.

И Профессор уже чувствовал раскол в наших рядах, однажды обозвав меня цивилом за мои несистемные настроения. А я не спорил, меня уже давно смутно тянуло куда-то дальше. Наркотики я не признавал, даже траву. Мне курить-то не очень нравилось, а тем более я не видел смысла расширять сознание, – оно у меня и так будь здоров. А однажды сам БГ-бог нанес удар по взглядам тысяч постоянно посещавших его концерты хиппанов, как-то признавшись, что он не имеет отношения к Системе. В общем, в тот момент мое подсознание уже стремилось куда-то в неясную даль и с Профессором я хипповал второй год больше по привычке. Все-таки он был друг, с которым можно было обсудить много важных вещей. А, кроме того, мы сошлись на почве творчества, – оба писали стихи.

Когда прозвенел третий звонок, мы все еще стояли на опустевших ступеньках, неумолимо опаздывая на урок. Профессор ловил секунды пустоты и, наконец, поймал их. Он выхватил сигарету, поджег ее, три раза нервно затянулся и, довольный как слон, выбросил в урну. А я ждал неизвестно чего.

Вдруг из-за угла массивного здания показалась стайка опаздывающих девчонок, сошедших с громыхавшего в стороне трамвая. Они едва не бежали, тем не менее, оживленно жестикулируя и успевая болтать на ходу. Среди них была одна невысокая девушка средней красоты, одетая в желтую куртку и черные джинсы. На плече болталась небольшая сумка с тетрадками. Девушка была не совсем Клавдия Шиффер, с виду скромная, но привлекательная, с милым лицом и темными волосами до плеч. Глаза, кажется, голубые. Когда она прошла мимо, бросив на нас короткий взгляд, я проверил, – действительно, голубые. И мне показалось, что взгляд этих глаз был довольно робкий, словно она боялась привлечь наше внимание. Но мое внимание она все же привлекла.

– Ты не знаешь, кто это? – спросил я когда, дверь за ней закрылась.

– Не наша, – рассеянно ответил Профессор, – с другого отделения. Ладно, пойдем учиться. Сегодня же контрольная.

– А как зовут, тоже не знаешь? – задал я риторический вопрос, но Профессора уже проглотила огромная дверь.

Глава 3. ПРОКЛЯТИЕ

Я снюсь ей белым днем. Ей страшно. Неровный, лживый, мерцающий свет расползается по стенам убогой комнатушки, выплывая из угла и делаясь похожим на дым. Она боится меня, как боятся уродливого чудовища. Ведь я преследую ее везде. Она бежит, но не может укрыться в суматохе минут, и даже хаос облаков ее не спасет.

Мысль обо мне будет преследовать ее три столетия. Всего лишь три. Ничтожно, мелко и так мало. Она будет мучиться мгновение по сравнению с тем, что выпало мне. Но хотя бы в нем я буду наслаждаться своей адской местью. За все счастье, за годы, выпавшие этому существу…

Дождь, смой ее лик с затвердевшего от времени воздуха и навсегда смешай его с грязью, прилипшей к подошвам моих башмаков. Я пройдусь по уставшей земле, что согнулась под тяжестью своих детей и стала шаром, и везде оставлю ее тяжкий вздох. Лишь ветер, играя полами моего плаща, утешит ее. Пусть так. Пусть будет так…