Весенние шелкопряды - Мао Дунь

Старик вытащил из-за пояса трубку и в сердцах стукнул ею о сухую землю, выбивая пепел. Солнце стояло в зените, и тень Тун-бао стала короткой, как обгоревший пень. В зимнем халате было нестерпимо жарко. Тун-бао расстегнул несколько пуговиц и начал обмахиваться полой, затем поднялся и пошел к дому. Рисовые поля позади тутовника кое-где были вспаханы и равномерно покрыты кусочками глинистой земли. На овощах уже появились цветы, и воздух был напоен пряным ароматом. Вдали виднелась деревушка, в ней жило уже третье поколение семьи Тун-бао. Над крышами вился белый дымок.

Старик вышел из тутовой рощи, дошел до тропы на меже и оглянулся. Он никак не мог налюбоваться шелковистыми зелеными листочками. Вдруг на другом конце поля появился мальчик лет двенадцати.

– Дедушка! – крикнул он. – Иди обедать! Мама ждет!

Это был Сяо-бао, внук старика.

Тун-бао откликнулся, но не пошел, а продолжал стоять на месте, не в силах оторвать глаз от тутовых деревьев. Подумать только, едва прошел праздник весны, а листочки уже величиной с мизинец. Такое Тун-бао за всю жизнь видел всего дважды. Должно быть, нынче шелкопряды на славу уродятся. Сколько же коконов выйдет из трех листов грены? Только бы не случилось, как в прошлом году, беды. Тогда они смогут отдать хоть часть долга.

К Тун-бао подбежал внук. Задрав голову, он тоже посмотрел на покрытые шелковистыми листьями тутовые сучья, потом запрыгал, захлопал в ладоши и запел:

Если туты к празднику цинминв лиственный оденутся наряд,Значит, уродится в этот годпо весне на славу шелкопряд.Много-много коконов дадутшелкопряды – урожай хороший!Женщины заранее поют,хлопают от радости в ладоши.[12]

Морщинистое лицо Тун-бао озарилось улыбкой. Он подумал, что это добрая примета, погладил мальчика по гладкой, как у буддийского монаха, голове,[13] и в его старом, исстрадавшемся от вечной нужды сердце затеплилась надежда.

2

Наступили жаркие дни. Пригретые щедрым солнцем, быстро распустились на тутах курчавые листочки, теперь они уже были величиной с детскую ладошку. Раскинувшиеся вокруг деревни тутовые рощи буйно разрослись, и издали казалось, будто на невысокой светло-серой изгороди развесили зеленое парчовое покрывало. Не только у Тун-бао, у всех односельчан появилась надежда. Люди начали готовиться к разведению шелкопрядов: вытаскивали из сараев все, что год пролежало без дела, а теперь было необходимо, чистили, мыли, чинили. К маленькой речушке, пересекавшей деревню, со всех сторон спешили женщины и дети, шутили, смеялись.

С весны они недоедали, одеты были в тряпье, жили как нищие, но не унывали. У них хватит терпения, только бы надежды сбылись. Ничего, что долги растут с каждым днем, главное, чтобы шелкопряды уродились здоровые, крепкие. Через месяц, мечтали они, зеленые шелковистые листочки превратятся в белые, как снег, коконы и принесут им звенящие серебряные монеты. У всех животы подвело от голода, но шутки и смех не умолкали.

Сноха Тун-бао с сыном тоже пришли к речке, хорошенько вымыли решета и корзинки[14] и присели на камень, вытирая пот с лица полой куртки.

С противоположного берега, где толпились женщины, донесся голос Лю-бао:

– Сестрица Сы! Вы и нынче будете шелкопрядов из иностранной грены разводить?

Двадцатилетняя Лю-бао жила со своим старшим братом Лу Фу-цином недалеко от Сы данян, на другом берегу речушки.

– Как бы не так! – нахмурившись, сердито ответила Сы. – У нас дед Сяо-бао всем заправляет! Хоть ты его убей, больше чем на один лист иностранной грены не соглашается. Как услышит слово «иностранный», так кипятиться начинает, старая бестолочь, словно увидел смертного врага, который его предков до седьмого колена обидел. Доллары-то он у нас любит, даром что слово это тоже иностранное.

На другом берегу расхохотались. С той стороны, где был рисовый ток Лу Фу-цина, показался крепкий паренек. Он подошел к речушке и перешел через четыре бревна, служившие мостиком. Только сейчас Сы его заметила.

– Братец А-до! – крикнула она, сразу забыв про «иностранную» грену. – Понеси-ка эти решета. А то они намокли и тяжелые, как дохлые собаки!

А-до ничего не ответил, надел на голову одно за другим шесть решет, даже не встряхнув их, и, размахивая руками, словно лодочник веслами, направился к дому. Когда А-до бывал в духе, он охотно всем помогал: мог донести тяжелую вещь, достать оброненный в реку предмет. Но сегодня у парня настроение было скверное, и он взялся нести решета потому лишь, что его попросила об этом золовка. Со своим странным сооружением на голове, очень похожим на большую соломенную шляпу, А-до шел, усиленно покачивая бедрами на манер городских девушек, и сельчанки, наблюдая за ним, так и покатывались со смеху.

– Погоди, А-до! Подсоби и мне! – задыхаясь от смеха, крикнула Хэ-хуа, жена Ли Гэнь-шэна.

– Скажи ласковое слово, тогда подсоблю, – засмеялся парень. Он мигом добежал до дома и поставил решета под навес.

– Хочешь, сделаю тебя приемным сыном? – хохотала Хэ-хуа.

На ее светлом, совершенно плоском лице выделялись непомерно большой рот и крошечные глаза-щелочки. До замужества она была служанкой в одной городской семье, муж ее, мрачный, молчаливый Ли Гэнь-шэн, годился ей чуть ли не в отцы. Хэ-хуа была замужем всего полгода, но все в деревне знали, что она никогда не упускала случая пококетничать с мужчинами.

– Хоть постыдилась бы! – раздался женский голос с другого берега.

Узкие свиные глазки Хэ-хуа стали шире, и она злобно закричала:

– Ну-ка, кого ругаешь? Скажи! Нечего в кусты прятаться!

– Еще указывать мне будешь? – немедленно откликнулись с противоположного берега. – Вот уже верно говорят: «Толкнешь гроб – покойник чует». Шлюху одну бессовестную ругаю!

Оказывается, это кричала Лю-бао, хорошо известная своим запальчивым нравом.

Хэ-хуа плеснула на обидчицу водой. Та в долгу не осталась. Как всегда, нашлись подстрекатели. Детишки подняли визг. Сы не хотела встревать в перепалку, быстро собрала корзинки, кликнула сына и вместе с ним пошла домой. А-до все еще стоял под навесом и ухмылялся, глядя на женщин. Он знал, чего не поделили Лю-бао с Хэ-хуа, и теперь радовался, что этой «колючке» Лю-бао попало.

Из дома вышел старый Тун-бао с коконником[15] на плече, изъеденным белыми муравьями и потерявшим прочность: надо было его укрепить, починить. Заметив, куда смотрит А-до, Тун-бао расвирепел. Ну и непутевый у него сын! Зачем только он путается с Хэ-хуа? «Свяжешься с этой сукой, Звездой Белого Тигра[16] – загубишь семью», – не раз остерегал он сына.

– Старший брат трудится, рисовую солому в пучки вяжет,[17] а ты бездельничаешь, – в бешенстве накинулся он на А-до. – Ну-ка живо иди, подсоби!

Глаза старика налились кровью, лицо побагровело, он проводил сына, ушедшего в дом, злым взглядом, тщательно осмотрел коконник и не спеша принялся за работу. В молодости Тун-бао часто столярил, но сейчас пальцы утратили гибкость, и он быстро устал. Разогнув спину, Тун-бао невольно глянул в комнату, где на стене, на бамбуковых дощечках висели три листа бумаги, усеянные личинками шелкопряда. Сноха, стоя под навесом, оклеивала бумагой бамбуковые корзинки.

В прошлом году они купили для оклейки старые газеты, чтобы сэкономить хоть немного денег, и Тун-бао был уверен, что шелковичные черви вылупились хилыми именно поэтому – нельзя непочтительно относиться к письменам.[18] Нынче же вся семья недоедала, чтобы купить специальную бумагу, желтую и плотную. Тщательно оклеив корзины, Сы приладила еще сверху три картинки, купленные вместе с бумагой. На одной был нарисован таз изобилия, на двух других – всадник со знаменем в руке. Говорили, что это дух шелкопрядов.

Старый Тун-бао тяжело вздохнул и обратился к снохе:

– Сы данян! Спасибо твоему отцу, что помог нам занять тридцать юаней, мы хоть двадцать даней листьев купили. Но рис у нас на исходе. Что делать?

Деньги были даны под двадцать пять процентов месячных, раздобыть их удалось действительно благодаря отцу снохи, Чжан Цай-фа, который поручился за Тун-бао перед своим хозяином. Двадцать пять процентов месячных – это было еще по-божески. Но долг и проценты следовало вернуть сразу, как только шелкопряды совьют коконы.

– Все деньги на листья ухлопали. А листья останутся, как и в прошлом году, – недовольно бросила сноха, поставив корзинки сушиться на солнце.

– Да что ты мелешь! По-твоему, каждый год, что ли, будет таким, как прошлый? Хочешь листья продать? Да у нас их наберется едва с десяток даней. Разве всех шелкопрядов накормишь?

– Ну, ты же всегда прав! – съязвила сноха. – А я одно знаю: есть рис – ты сыт, нет рису – голодный сидишь.

Как только речь заходила об иностранной грене, у снохи со свекром начинался спор. Однако на этот раз Тун-бао почему-то промолчал, лишь покраснел от злости.