Обратный путь из невозвратного - Сергей Николаевич Огольцов

доберусь; а я обязался привезти ее обратно в сохранности.

– Бачьянаг – что ещё такое?

– Муж сестры жены. По-карабахски.

– Да как тебя только жена терпит? Бомжа несчастного. Бедная Сатэник!.

В общем-то, в речах сестры имелся свой резон.

В один из вечеров, в подземном переходе у ЖД вокзала меня остановил вооруженый дубинкой сержант милиции и начал требовать документы. И это в старой доброй провинциальной глуши и захолустьи!

У как повеяло вдруг в том переходе  Сафоновщиной с её комендантским часом и людоловными патрулями на улицах Степанакерта!

Документов при мне не было и сержант спросил про место работы.

– Преподаватель кафедры иностранных языков Арцахского госуниверситета! А вы чьих будете?

Бдительный страж оказался смекалистым, прикинул, что вряд ли бы бомж смог выговорить такие слова как "кафедра", или "госуниверситет" и, на всякий, решил не связываться.

Так оно и шло…

Я съездил в Нежин. Собеседовал с Учителем.

В соседнем районе, посетил казацкое село Курень.

Повалялся денёк на загородном речном пляже, куда двадцать минут езды электричкой.

Сходил в парную баню, о которой не раз мечтал в предыдущие десять лет.

И все прощался, прощался, прощался.

И с бесподобными березами рощи, через которую вьется тропа к реке Сейм.

Не повторится…

И с тихими улочками, где в тенистой зелени листвы дозревают сквозь дрему бордовые вишни. Не повторятся…

И с песчаными грядками сестриной дачи.

И с незнакомой малышней в старом парке, который тоже не повторится.

И с запертыми цехами впавшего в ко́му завода; не повторится то, что было, никогда…

Не знаю, понял ли я сам, зачем мне так нужна была эта поездка. Может быть, проститься с самим собой? Или может…

Не знаю.

Программа визита была уже исчерпана, пожалуй.

Даже Владю я повидал, друга юности умершего от рака с медицинской помощью.

Мне прокрутили видеозапись его сольного концерта, сделанную на городской телестудии.

Говорят, передача понравилась зрителям, особенно из того поколения, что ходили на танцплощадки к ОРФЕЯМ. Так что, повидал я его живого.

Располнел. Дорогие часы на запястьи. Все песни исключительно на украинском языке.

Но это глазами нынешних, а я видел того, другого.

Я видел Владю, хоть на видеозаписи между номерами всплывало: "Спiває Володимир Сакун"…

25-го я позвонил в Киев Жене Церунян, она сказала, что спонсора найти не удалось и попросила передать привет нашему общему знакомому Владимиру Акопяну, когда вернусь в Степанакерт.

Я поблагодарил ее за участие, а перевод "Абу-Лалы" попросил оставить в дар редакции – для развития братства между народами.

Потом родственники мои собрали 300 гривен (клянусь, не повторится такое никогда!), и я, наведши справки в авиакассе на ЖД вокзале, сказал, что на дорогу хватит и двухсот.

И тогда мать моя переспросила: точно ли что хватит?

Глава Вторая

Первая электричка на Киев отправляется в пять утра, а туда прибывает в девять. Но это завтра, а пока что дочь укладывает гостинцы для дальних закавказских родственников в мою дорожную сумку и дает мне всякие умные наставления: как нужно вести себя в жизни.

Я согласно на всё киваю: пусть почувствует себя знающей женщиной.

Потом звучит главный вопрос:

– Теперь у тебя там другая семья. Дети. А меня ты любил как свою дочку?

– Почему «любил»? И теперь люблю.

– Так же как их?

– Нет конечно. Маленьких любишь другой любовью: за то, что маленькие, что несмышлёныши, что им нужна твоя защита. Ты из такой любви уже выросла. Вон какая хозяюшка. Я тебя за внучек люблю.

– Ну а как дочку ты меня любил?

– Да. Просто говорить об этом как-то не получалось, но ты вспомни: я никогда не уезжал, не повидавшись. Перед отъездом в Одессу полдня потратил, помнишь заявился в твой пионерлагерь с велосипедом? А перед Баку целый день ушёл, на дизель-поезде в областной центр—в твоё швейное училище и обратно.

– Дядька правду говорит, что ты уже больше не приедешь?

– Да.

– Никогда-никогда?

В голосе слезы, влага в глазах. Пора менять тему.

– А с тёткой у тебя как?

– А никак. Она и здороваться не изволит. В трамвае один раз даже отвернулась. И муж её мог бы дать работу моему в Москве. Отсюда много ребят ездят, там можно в день 20 долларов заработать.

– Не может её муж дать твоему работу возле себя.

– Почему это?

– У него там своя жизнь и лишние свидетели—которые потом сюда вернуться—ему ни к чему. Ну а тётка тебе просто завидует.

– Чему завидовать? Что без работы сижу? Еле-еле на мужнину зарплату тянем.

– Дом у неё в коврах, это верно, и в гараже свекрови французская иномарка стоит, которую муж из Москвы пригнал. Только они беднее вас.

– Чем это?

– Молодостью.

В глазах её взблескивает огонек гордости. Ведь и вправду – владелица несметного богатства; на ближайшие десять лет.

– А с тёткой ты помирись.

– Не захочет она.

– Ещё как захочет. Всякая женщина мечтает иметь дочку, а у неё только сыновья.

– А в трамвае тогда отвернулась.

– Это когда было?

– Не помню. Зимой. В феврале, кажется.

– Значит просто не увидала. В феврале ей, знаешь как трудно было? Муж в Москве, свекровь в больнице, а тут в один день и свёкор умер и Владя.

– А Владя тут причём?

– Ну… он любовником её был.

– Владя?! А муж?!

– Так это ещё до мужа… Первым.

Тогда сестра моя молодостью была богаче, чем моя дочь сейчас. В одну и ту же реку нельзя войти…

Чепуха. Все наоборот. Из реки этой нельзя выходить нельзя.

Потом я провожаю дочь к ней домой и одолживаюсь их велосипедом, чтоб утром довезти свой багаж от родительского дома до их дворика, откуда до ЖД вокзала рукой подать.

Вернувшись, я застаю ещё два велосипеда приткнутые у калитки дома родителей.

Мой брат и ещё один давний друг пришли попрощаться.

Друг всё порывался сгонять за самогонкой, но обошлись просто долгим разговором на троих, к которому присоединился мой отец.

Тематика, почему-то, была всё больше военной.

Брат вспоминал два года крутой службы на пусковых площадках Байконура.

Друг про то, как один раз на учениях он уполз с поста, лакомясь ягодами стелющейся ежевики. Так и переползал от кусточка к кусточку, пока не уткнулся в чёрные офицерские сапоги стоящего над ним командира роты.

Отец мой подпустил морской романтики. Как он получил увольнение на берег, но загулялся и опоздал к последнему катеру.

И вот, чтоб не оказаться в дезертирах, он на рассвете привязал ремнём одежду к голове и поплыл брассом к своему стоящему на рейде кораблю. А капитан приметил и приказал убрать штормтрап, и никому не торчать на палубе.

Так отцу пришлось ещё несколько раз обплыть вокруг тральщика, осторожно выкрикивая имена товарищей.

Потом ему сбросили верёвку и – когда он вскарабкался – вся команда стояла навытяжку, вместе с капитаном, как будто для встречи адмирала флота.

А у адмирала штаны и ботинки – на голове…

Потом на крыльцо вышла мать и прекратила собрание, сказав, что завтра мне рано подыматься.

Мы втроём вышли в густую и тихую украинскую ночь на неосвещённой окраинной улочке, под яркую россыпь звёзд, влажно