Легкий мужской роман - Анатолий Андреев

Все так живут. Кто не успел – тот опоздал.

Я поспешил уставиться в окно, гася неприятный осадок после своего слегка хамского маневра. Рядом со мной (у окна!: вот кому пришлось побороться за место под солнышком) расположилась девушка и читала книгу. Молодость и здоровье, что-то около двадцати лет. Я скосил глаза в книгу и бегло охватил взглядом примерно то, что и ожидал увидеть: детский крупный шрифт макулатурного чтива, то ли эротического, то ли религиозного направления. Подобные девицы охотно читают и то, и другое.

Вообще-то уступать место, не заглядывать через плечо, не пялиться откровенно на соседку и уж тем более не пытаться знакомиться – это мои формы протеста против простоватых нравов граждан пассажиров. Для меня общественный транспорт – модель ада, и я вовсе не собираюсь пребывать в аду с комфортом. Я не намерен задерживаться здесь надолго. Я всячески дистанцируюсь от охватившей меня плотным кольцом толпы, незаметно протестую незатейливым гражданским неповиновением, как-то: не смотрю в ту сторону, куда выворачивают шеи эти любопытствующие (далее в тексте нрзб., предположительно «жлобы» – Б.В.), никогда не встреваю в любимую народную забаву, смысл которой состоит в том, чтобы всем салоном втолковывать гостям столицы, очумевшим от провинциального радушия минчан, как и куда следует им проехать, сколько осталось остановок и где лучше сделать пересадку; никогда ни с кем не вступаю ни в какие разговоры. Меня как бы нет в аду. Я не живу в общественном транспорте, я впадаю в анабиоз, в летаргический сон, укрываюсь в невидимую скорлупу от унижения запахами, манерами, соприкосновениями, необходимостью слушать громкий лепет этих «опарышей», как выражается Федор, с удовольствием копошащихся во чреве рогатого троллейбуса. Быть с ними – пытка для меня.

Где же я припарковал свой персональный автомобиль, язвительно спросите вы? В смысле если я такой умный, то почему немножко бедный?

И будете правы: автомобиля у меня нет. Отсутствует.

Но вам вовсе не нужно извиняться за свою язвительность. Разоткровенничался ведь я, а не вы, ну вот и нарвался на сочувствие. Никто ведь не тянул меня за язык, верно? За что боролся…

Все правильно, все нормально. Не прав я. Нелегко распахивать душу перед первым встречным, тем более, если никогда раньше этого не делал. Роман, знаете ли. В романе без откровенности нельзя. Не будем ссориться раньше времени, уважаемый читатель. Вы мне нужны, вы мне более необходимы, чем я вам. Продолжу, с вашего позволения.

Отсутствие автомобиля – форма протеста против того способа добывания денег, которым озабочены пассажиры троллейбуса, стар и млад. Против их образа жизни. Глупо? Неувязочка получается?

Конечно, глупо, разумеется, неувязочка. Не стану спорить. Как говорится, противоречий очень много, но их исправить не хочу.

Кстати, по поводу запахов… От девушки исходит какой-то удивительно гармонирующий с ее обликом легкий, горьковато-тонизирующий чад недорогого парфума. Я поймал себя на мысли, что приятно было бы ощутить, как она женственно подобралась от моего соседства, как она с продуманным, как бы небрежным кокетством контролирует свои жесты и осанку. Это я по себе сужу о людях, никак не вытравлю из себя эту реликтовую дурь.

Словно в ответ на мои дерзкие мечты, девушка вдруг тягуче, как псина, зевнула, нимало не смущаясь присутствием интересного соседа, и запах духов ее стал казаться мне ароматом пошлости. Я с вызовом скользнул по ней глазами. Она взмахнула ресницами и как ни в чем ни бывало уперлась в меня взглядом ожидания.

Это мне знакомо. С этим странным поколением «пепсионеров» я тоже разговариваю на разных языках. Девки матерятся с виртуозностью проституток или политруков, их стриженые кавалеры, отрыгивая пивом, мочатся при них на остановках троллейбусов, и вся стая, взлаивая, ржет в ответ на клоунские выходки и «бородатые» репризы записных солистов-остряков.

О, чудное легкомыслие молодости!

Этому поколению доверено довершить сексуальную революцию, так робко начатую язычниками. Эти девки порой возбуждают меня, но они как-то чуют мою спесь, и мне трудно рвать с ними дистанцию.

Но вот уставилась же. Может, попробовать?

Риск благородное дело, а экспромт великая вещь.

– Девушка, гм, Партизанская – это следующая?

– Через две. Нет, через три. Ну, вот как памятник огромному дядьке проедем…

По-моему, она не прочь произвести впечатление. Интонация глубокая, хотя нет игривости. Но нет и фальши.

– А что вы читаете?

– Да так… Подружка дала.

– А куда вы едете? К подружке?

– Нет.

– На свидание?

– Нет, – и первое подобие улыбки кривит кармином подведенные губы.

Я ободрен. Пускаюсь во все тяжкие.

– Держу пари, что у вас есть парень, ну, друг, в смысле бойфренд.

– Ну, есть. И что? – меланхолично интонировала мадмуазель.

– Я ему завидую.

Странное дело: чем больше я себе не нравлюсь, тем более оживает моя красотка. Кем я ей кажусь, интересно?

– А вас случайно не Идалия зовут?

– Нет. С чего вы взяли?

– Да так. Книжка у вас, конечно, эротическая?

– Ну, конечно. Про любовь.

– Это не любовь к трем апельсинам, я надеюсь?

– Какие апельсины? Это сериал сейчас идет, «Разбитое сердце-2». А я уже дальше читаю. Я уже знаю, что будет в следующей серии. Это про Марию и Хуан Антонио.

– Он убьет ее, что ли, этот людоед?

– Да вы что? Он ее любит. Вы разве не смотрите?

– Все как-то одним глазом…Преимущественно левым. Так значит, они поженятся?

– Да он женат давно, и у него дети. Он просто любит Марию.

– И какая там любовь? Вечная? Романтическая?

– Не знаю. Любят друг друга – и все.

– А сердце у кого разбито?

Инициатива пока в моих руках, хотя эти мыльные сериалы – тема скользкая. Но что мне с ней делать, с добытой инициативой?

Следуя логике 43-летнего, делаю выпад, опуская вовсе не лишние, на мой вкус и взгляд, звенья в ритуале многообещающего знакомства. Просто потому, что не знаю как себя вести. Не чувствую.

– Может, выйдем? Пива попьем… Меня, кстати, зовут Хуан. Не Джузеппе, а Хуан, обратите внимание.

– Да что вы говорите? И вы тоже женаты?

– Какое это имеет значение, если речь идет о любви?

– А меня зовут Людмила. Я и без вас выхожу.

– Поздно. Вы уже разбили мне сердце.

Это рок какой-то. У меня уже было пятнадцать Людмил, Люсек, как я их ласково называю. И я бы дорого дал, чтобы эта свежесть и прелесть стала Люськой 16.

Она являла собой то, что я называю мой тип, мой любимый размерчик. Одного со мной роста, 171–173, не тощие, тугие (что принципиально) бедра, роскошная упругая грудь, то есть грудь, которая уже явно не умещается в ладонь, но которую не надо собирать горстями с простыней. Все затянуто, обтянуто до той степени вульгарности, которая заставляет подозревать в каждой студентке порочную тварь.

Самое главное – ей двадцать лет. Это одно из лучших достоинств женщины во все времена. Если вы так не считаете, то вы хороший, и даже добрый человек; а если считаете, то считается, что вы циник, циник, злой, злой. В двадцать лет женщины предпочитают последних, годам, эдак, к сорока явно тяготеют к доброте людской. Как неоднократно говаривала Люська 12, двадцати пяти лет, я из породы «спасателей», защитников, подставляющих плечо, – надо полагать, не циников.

Судя по всему, она в чем-то права, иначе чем объяснить, что моим роком и бичом стали умные и серьезные, следовательно, компенсирующие недообъем размерчика. Порядочные, опять же. Хотя тут все сложнее. Я даже подозреваю, что порядочность в моих глазах – качество сексуальное. Порядочность меня возбуждает, я начинаю неотразимо куражиться и зажигательно импровизировать с женщинами по человечески интересными, но как-то в меру умными. Умных – не люблю (а они ко мне липнут), я к ним равнодушен, а дур – просто не переношу. И ум, и глупость для меня качества в женщине равно отталкивающие. Самец во мне дохнет. Лучше всего простота и бесхитростность. Если все это развито до степени естественности – это уже божий дар. Люська 9 не жеманясь докладывала мне, что у нее почти сразу же начинаются сладкие спазмы в то время, когда она разговаривает с мужем по телефону, а я снимаю с нее трусики, раздвигаю сзади ягодицы и делаю проникающий кинжальный выпад. И это ничуть не унижало ее в моих глазах. Вообще мы с ней, как только остаемся вдвоем, все с себя снимаем и шастаем по комнатам (комнате: как придется) в чем мать родила. А с мужем, от которого у нее дочь, она ни разу не переспала днем. Стесняется. В этом есть что-то естественное.

Чем-то меня Люська 16 зацепила. «Загадочность» ее, казалось, была простоватого плана. Незаурядные женские стати, тщательная обводка кармином – и тяжеловатая, как бы не поощряющая бойкой легкомысленности угрюмость. И при этом, повторю, все женское подчеркнуто и подано. Товар лицом, весь облик провоцирует легкий флирт.

– Люсенька, а твой принц – с мерседесом?