К отцу своему, к жнецам - Роман Шмараков

Помпею открывают ворота, и он, городом овладевший мирно, с боем приступается к храму. Взявшись уничтожить рвы насыпями, не довершил бы он этой работы, если бы не велел воинам возводить валы на седьмой день, когда иудеям нельзя ничего делать. На третий месяц ворвался он в святилище и, как вам ведомо, ничего не вынес оттуда и ни к чему не притронулся, в городе недоверчивом и злоречивом не подав ни малейшего повода к порицанию. Ныне же мы вновь сражаемся там, посланные решением иного сената, пред городом из тесаных камней – ради города из камней живых; пред городом, где распря не устает, – ради города, чьи жители хотят одного и от одного отвращаются, пред городом, коего богатства рассыплются и умрут, – ради города, где все обогатятся, приняв от владыки один нетленный динарий. Легко ли, спросишь, нам в этом лагере? Узнай об этом у кого-нибудь другого, а не у человека, который сам с собою сладить не может: ведь подобным же образом волновалась тогда и моя душа, в которой пробужденное тщеславие сталкивалось с опасениями дать повод к недовольству, меж тем как моя ученость, призванная смирять такие бури, была готова пойти за внушением первой же страсти, которая к ней воззовет. На мое счастье та дама, о которой я упомянул, со мной, все еще оглушенным тревогой, завела приличную беседу, вернув мне трезвость разума, устыдив меня и дав время согреть руки над жаровней, прежде чем я возьмусь за дело. Я упомянул о ее недавних дарах, украсивших нашу капеллу, и умолчал о ее неизменных и щедрых даяниях бедным, ибо это упоминание не было бы ей приятно. Не стану, однако, восхвалять ее благочестие и пред тобою, так как знаю, что среди благодеяний, не требующих труда, одно из ценнейших – не затягивать письма дольше дозволенного. Будь здоров.

4

М. Туллию, римскому консулу, Р., жрец высшего Бога, – благоденствия

Возможно, ты захочешь узнать, что именно я написал в том письме, которое было мне поручено. Пусть ты спрашиваешь из одного приличия, но мое тщеславие побуждает ответить так, будто ты вправду этим интересуешься. А что написал бы ты сам, приведись тебе обращаться к кому-нибудь из близких, с кем разлучили тебя горестные и необоримые обстоятельства? Выказывал бы ты скорбь или нежность? шутил или негодовал? рассказывал ли о своих намерениях и радовался дружескому расположению человека, дающего советы? Жаловался ли на свои несчастья или утешался тем, что прекраснейшие люди тебе в них помогают? Указывал ли, с кем можно передавать письма, и тревожился из-за долгой безвестности? вглядывался ли в действия облеченных властью, по ним угадывая будущее? говорил ли, что судьба хранит тебя ради надежд на благополучие, – или, может быть, что страдания увеличиваются от мысли об иных временах? Вспоминал ли расставание и печалился, что не утратил жизнь вместе с тем, что ее украшало? Обсуждал ли вести о военных движениях парфян? описывал ли – коли общаешься с человеком, который в этом разбирается, – выгоды положения в краю, что богат зерном, открыт для скорого ухода, с войском, во всем послушным, с верными союзниками, где можно воевать и силой, и местностью, – словом, рассмотрел ли все действия и попечения, потребные для лавроносного торжества? Не сомневаюсь, что все, тобою написанное, оказалось бы несравненным. Но наши дарования – лишь далекое подобие ваших: словно солнце, стоящее в зените, дает вещам лишь скудную тень. Я же по мере своего разумения написал вот что – перескажу, как помню. Сперва наша госпожа приветствует своего супруга и говорит, что не письмо хотела бы получить в ответ, но его самого. Для всех свет приходит поутру с востока, но для нее он ушел на восток и больше не показывается. Всякий, кто прибывает к нам из тех краев, не покинет замка, пока его многократно не расспросят о нашем господине, и уносит с собою письмо, дабы передать ему, если встретит. Нет ей радости в том, чтобы укладывать волосы, когда его голову обременяет шлем, и облекаться в новые одежды, когда он носит тяжкую броню; неприбранностью хочет она подражать его трудам и время войны проводить в унынии. Затем она пеняет, что он сделал для нее невыносимым слушание божественных писаний, кои прежде составляли ее отраду, и те имена, что некогда были ей любезны, ныне пугают одним звуком, ибо, слыша: Иерусалим, Вифлеем, Назарет, она думает, где он сейчас и какая из святынь обагрена его кровью, и вместо духовного разумения обретает в священной странице лишь плач, сетование и скорбь. В окрестных краях нет храма, куда не посылались бы ее дары и где не возносились бы ее молитвы, но пока супруг сражался с языческими богами, они сами пришли сюда и рушатся на нее толпою. Вот вступает в ее покой Юнона, царица богов, и говорит: «Сколько подвигов совершил он там один, никем не пособляемый, – так-то он был осторожен! так-то думал о тебе!» И отнюдь не умолкает со своей жестокостью, но прибавляет еще: «Сколь счастливее участь парфянских жен! они ведь и меч подадут супругу, и поцелуют его сквозь шлем, и велят ему вернуться невредимым; а если он падет в бою – они увидят его кончину и путь к Аверну усладят для него слезами и муками благочестия». Потом пускается обвинять отсутствующего, говоря: «Верно, полюбил он там другую и все помыслы обратил к ней. Несчастная, тебе одной Гименей, тайными узами сочетающий всю природу и умиряющий стихии священным объятием, тебе одной принес он и ложе покинутое, и холод в груди, и жалобы на дни, идущие медленно!» Пусть же эти ревнивые упреки и обвинения расточатся в воздухе! Но за ней приходит Диана, и наша госпожа среди молитв терзается мыслью, не сокрушился ли корабль с ее супругом в седых водах, не пал ли ее возлюбленный от свирепой руки, носится мыслью средь змей, вепрей и львов, и Божье имя праздно слетает с ее уст; пускается она выслеживать различные приметы, в ночи искать знамений, подстерегать гул смутной молвы и призракам, предстающим во сне, приносить торопливые жертвы. Приходит к ней и златая Венера – ко всем ведь она приходит – со своей улыбкою и своим жалом, и воспаляет ее душу страхами, и заставляет ее супруга погибать в каждом, кто гибнет в стане пилигримов; широкое поле открывает ее тревогам эта мучительница людей и не отходит от нее ни на минуту. Последнею же является Минерва, стыдя и оспоривая их всех, и между ними встает великая распря, терзающая ее утробу, и нет у нее сил отражать врагов от своего крова, а потому она просит, чтобы он вернулся скорее и защитил ее. Затем она говорит, что каждый день выходит на башню, откуда видно многое, но только не тот, кто ей мил, и ждет, не налетит ли ветерок из той страны, куда ушел ее супруг; тонкий это ветерок, огня не качнет и снега с ветвей не уронит, но ей он любезнее всякого другого. Тот, кого она ждет, оставил ей свою рубашку, чтобы напоминать о себе: она кладет эту рубашку в постель с собою, ей достаются ласки и жалобы, ей объятия и клятвы. В дальней стране он сражается по призыву своего господина, который наделил его многими и щедрыми дарами, – навеки опозорится тот, кто неблагодарно бросит его в час войны; и все же она просит и увещевает мужа не выказывать удаль свыше меры, ибо владеющий своим духом лучше покорителя городов. Так, или примерно так, и было все написано: полагаю, что применительно к нравам и обычаям этой молодой дамы, прекрасной, любящей веселье, нежной, приветливой, благочестивой, это сочинено и изложено наилучшим образом. Будь здоров.

5

М. Туллию, римскому консулу, Р., жрец высшего Бога, – благоденствия

Госпоже нашей снится дурной сон, касающийся, как ей кажется, ее супруга; она в тревоге, перебирает сама с собою, у кого просить совета, и останавливает выбор на мне. По ее приказанию зовут меня; в это время узнает обо всем дама, чей супруг управляет замком, и спешит отговорить нашу госпожу от ее намерения, считая, что не подобает ей доверять свои тайны таким образом и по такому поводу: а чтобы скрыть это дело, дают мне, уже явившемуся и стучащему в двери, поручение – сочинить письмо, содержание которого я излагал тебе вчера. Эту историю я почерпнул нынче из двух источников, по-разному нечистых. Одна из служанок нашей госпожи рассказала мне все это, с прибаутками и с подробностями, которых я хотел бы не знать. Эта женщина, которой престарелые лета не придали степенности, но лишь усилили природную болтливость, умела сделаться необходимою нашей госпоже, ибо тешит и развлекает ее печали, пересказывая, что совершается в замке и что приносят в него извне, пересыпая важные вещи всяким вздором, каким обмениваются у колодца, и представляя госпоже, словно со смеженными очами сидящей в уединении, все то, чего она не видит. И когда бы этим кончалось дело! но, торгуя своим усердием, эта прислужница, словно Еврип, поворачивает свою болтовню вспять, разглашая на площадях то, что сказано шепотом в спальне, и, украв молчаливые заботы владык, сеет их на устах у народа. Не зря, оказывается, я про себя дивился, отчего такая срочность с этим письмом: мне ведь известно, что нет случая его отправить, да и господин наш неизвестно где: уже полтора года, что у нас нет достоверных о нем вестей, а в ноябрьские календы появился человек, утверждавший, что был при нем, но мы дознались, что он лжец и рассказам его нельзя верить. В таком-то лесу слухов и толков мы живем, ничего не зная, но обо всем догадываясь. От одной служанки отделавшись, попал я на другую, ту, что ходит за супругою нашего управителя, заботясь, чтобы ей подавали блюда послаще, и от всего отведывая прежде нее: эта женщина снова наказала меня той же повестью, дерзко отдернув священную завесу и всей душою стремясь на грех, что стоит в дверях. От них обеих слышал я изложение того сна, и слышал по-разному: ибо в уверенности, что это видение много значит, каждая постаралась убрать его в цвета своего недомыслия и суеверия. Что мне делать? смеяться ли над теми – или, лучше, оплакивать глубокую ночь их безумия – кто речной рыбе воздавал божеские почести, собакам поклонялся, грехом считал откусить от луковицы и великий сонм съедобных божеств выращивал в своем саду? Но когда бы сия египетская мгла не вползала и в наше время! Ведь эта старушка, тайны сердец выдающая, но набожно верящая